Известные архитекторы 21 века. Cамые выдающиеся архитекторы столетия

Кто были первые архитекторы Москвы - неизвестно. Но за все время существования города в его истории сохранились не только имена монархов, военачальников, выдающихся ученых и талантливых художников, но и многочисленная плеяда архитекторов, создававших и украшавших российскую столицу.

Каждое столетие вписало свою страницу в архитектурную историю Москвы. Древние стены Кремля и московские монастыри пережили века, поэтому на их облике можно проследить смену архитектурных стилей и увидеть следы, оставленные разными мастерами, но существуют и памятники, четко отражающие характер времени. Если разделить архитектурную историю Москвы на этапы, то можно выделить следующие отрезки времени: 10-17 века - архитектура Древней Руси, конец 17 века - нарышкинское барокко, 18 век - классицизм, 19 век - ампир и модерн.

И если об авторстве сооружений периода Древней Руси часто имеются весьма скудные и противоречивые сведения, то более поздние годы характеризуются появлением талантливых архитекторов, таких как Баженов, Казаков, Бове, Рерберг, Кекушев, Шехтель, Еготов, Барановский, Жолтовский, Щусев и других.

До сих пор город украшают здания, построенные этими московскими архитекторами. В центре Москвы, на холме напротив Кремля высится дом Пашкова - творение В.И. Баженова, здание, которое до сих пор считается одним из самых красивых в столице. Известно, что про проекту Баженова в Москве построен Румянцевский музей, а также были выстроены и все постройки усадьбы Царицыно, почти полностью снесенные впоследствии, и перестроены, остались лишь мосты и несколько строений.

Способным предпринимателем был еще один известный московский архитектор - . Среди самых известных домов, построенных по его проектам: дом Миндовского на ул. Поварской, в котором сейчас размещается посольство Новой Зеландии, собственно, дом Кекушева на ул. Остоженке и здание гостиницы Метрополь.

Архитекторы Москвы известны нам не только своими творениями. Некоторые из них посвятили жизнь сохранению древних памятников архитектуры, таким был П. Д. Барановский, благодаря его обмерам и чертежам был восстановлен уничтоженный Казанский собор на Красной площади, а также Коломенское, Крутицкое подворье, Спасо-Андроников монастырь и многие другие памятники древнерусского зодчества.

Немалый вклад в строительство города внесли и зарубежные зодчие, которых приглашали из Италии, Франции. Особенно значимый вклад в архитектуру Москвы внесли итальянские архитекторы в 15-16 веке, это их усилиями были построены стены Кремля и соборы на его территории. Среди самых известных итальянских архитектров, работавших в Москве: Марк Фрязин, Петр Фрязин, Алевиз Фрязин Новый и Алевиз Старый, Аристотель Фиорованти, Джакомо Кваренги, Доменико Жилярди. Выдающийся русский архитектор Осип Бове также имел итальянские корни. Таким образом, архитектурный облик русской столицы формировали зодчие из разных стран, и благодаря их мастерству Москва обрела множество уникальных памятников, которыми любуется уже не одно поколение.

Архитектурный облик городов и стран во многом определяется личностью творца, приложившего руку к его созданию. В нашем рейтинге представлены 10 великих архитекторов - новаторов и гениев современности. Критерием для формирования рейтинга послужила оценка вклада архитекторов в мировое наследие,их новаторский подход и международные награды, в частности,порядок вручения Притцкеровской премии - аналога Нобелевской в области архитектуры.

1. Фрэнк Гери (настоящее имя: Эфраим Оуэн Гольдберг)

Год рождения: 1929

Страна: США

Стиль: деконструктивизм

Родился в Торонто, но антисемитские гонения заставили юного Фрэнка переменить фамилию и переехать в Америку. Обучался градостроительству в Гарварде, а в 1962 году стал владельцем собственной студии в Лос-Анджелесе, первоначально называвшейся Frank O. Gehry and Associates.

Карьера американского архитектора еврейского происхождения началась с работы в проектных фирмах в США. Затем он в течение года трудился во Франции под руководством Андре Ремонде. Вернувшись в Штаты, Фрэнк Гери открыл свое бюро, первое время проектировавшее интерьеры магазинов и торговых центров. К 1979 году он преобразовал быстро растущую студию в фирму под названием Gehry & KruegerInc. В 2002 году компания снова претерпела изменения, и теперь она под наименованием Gehry Partners, LLP считается ведущей фирмой мира – в ней работает более 200 архитекторов.

Фрэнк Гери – необычный архитектор. Скорее даже «анти-архитектор» – и он это неизменно подчеркивает. Его работы выходят за рамки общепринятого, они переворачивают с ног на голову современную реальность. Приверженец деконструктивизма, он ломает традиционные формы, стремясь разорвать привычные представления человека об архитектуре. Работы Гери – прихоть его воображения. Такой прихотью стал его собственный дом в Санта-Монике, построенный в 1977–1979 годах. Его возведение вызвало скандал: с Фрэнком хотели судиться соседи, владельцы респектабельных домов. Применение уже использованных материалов, малобюджетные проекты – характерные черты деятельности Гери в 1970–1980-е годы.

Вторая половина 1980-х годов отмечена возросшим интересом к творчеству Фрэнка Гери, а в 1989 году он удостоился Притцкеровской премии. Однако далеко не все с восторгом принимают его деконструктивистские идеи. Критики безжалостно обрушиваются на работы Гери, утверждая, что их внешний облик преобладает над функциональностью, а сами здания совершенно не вписываются в окружающую среду.

Что касается самого Гери, то свое мнение о современной архитектуре он выражает жестко и бескомпромиссно: «Лишь очень малую часть из того, что строится, действительно можно назвать настоящей архитектурой – то есть архитектурой, ставящей себе целью создать нечто прекрасное оптимистичными и гуманистическими методами. Большинство же зданий построены просто как “коробки” для отмывания денег. Они не имеют ничего общего с архитектурой». Может, он и прав – время покажет.

2. Норман Фостер

Год рожддения: 1935

Страна: Великобритания

Стиль: хай-тек

Будущий архитектор родился в семье простых рабочих. Из-за тяжелого финансового положения не смог продолжать обучение и пошел работать в казначейство. Затем Фостера ждала служба в ВВС, после чего он успел поработать в пекарне, на заводе и в мебельном магазине.

В архитектуру Норман Фостер пришел не сразу, однако мечтал о ней с юности. В 21 год он поступил в Манчестерский университет градоустройства и архитектуры, затем в течение двух лет обучался в Йельском университете (США), где познакомился с Ричардом Роджерсом, в будущем – известным архитектором. По возвращении в Великобританию они основали мастерскую Team 4 – «Группа четверых». В результате совместной работы появился ставший впоследствии популярным стиль «хай-тек». Этот стиль, в отличие от деконструктивизма, не порывает с традициями архитектуры: главные его черты – престижность, функциональность, сложная простота и своеобразная красота. Основы хай-тека были заложены еще в конце XIX века советским архитектором Владимиром Шуховым, которого Фостер считает своим кумиром и использует изобретенные им сетчатые оболочки.

В 1967 году Норман Фостер открыл свою фирму Foster and partners и до 1983 года сотрудничал с Бакминстером Фуллером, известным американским архитектором и изобретателем. Совместная работа оказалась плодотворной, был создан ряд проектов, к примеру подземный театр Сэмюэла Беккета в Оксфорде, построенный в 1971 году.

Отличительной чертой британского архитектора является его бережное отношение к природе, стремление к максимальной экологичности, учет новаций в области энергосбережения. В проектах Нормана Фостера потоки света и воздуха регулируются самими зданиями, что значительно экономит энергию. Он любит работать со стеклом и сталью, старается, чтобы созданные им постройки органично вписывались в окружающую среду. Конечно, не всегда знаменитый архитектор встречает понимание, но это не мешает ему самовыражаться и получать награды в большом количестве.

Норман Фостер – лауреат Притцкеровской и Императорской премий (вручаемой Японской художественной ассоциацией за достижения и международное влияние, духовное обогащение всего мирового сообщества. – Прим. ред.). Он был произведен британской королевой в рыцари, а затем и в бароны. Также Фостер – зарубежный почетный член Российской академии художеств.

_________________________________________________________

В этом космически элегантном сооружении будут находиться пять помещений театров разных жанровых направлений; мюзик-холл, оперный театр, концертный зал, драматическая сцена и многофункциональный театр.

3. Заха Хадид

Год рождения: 1950

Страна: Великобритания

Стиль: деконструктивизм

Заха родилась в Багдаде (Ирак), но с самого детства часто бывала за границей. По ее словам, уже в 11 лет она решила стать архитектором. Благодаря поддержке родителей в 1972 году Хадид поехала в Лондон учиться в Архитектурной ассоциации, где и осталась насовсем.

«Планета на своей собственной орбите» – так назвал Заху Рем Колхас, известный голландский архитектор, бывший ее преподавателем в Архитектурной ассоциации в Лондоне. Она начинала свою карьеру под его руководством, а в 1980 году уже открыла свою фирму Zaha Hadid Architects.

Первое время заказов было очень мало: клиентов отпугивали ее нестандартный подход и рискованные решения, поэтому сначала компания занималась только дизайном мебели, интерьеров, обуви и даже столовых приборов.

Таким образом, многие ее грандиозные проекты существовали лишь на бумаге. Заха Хадид продолжала преподавать в Архитектурной ассоциации и выдвигать работы на конкурсы, побеждая, но не имея возможности реализовать свои смелые идеи. Первым воплощенным проектом стала пожарная часть компании Vitra в Германии, однако широкую известность архитектор получила только в 1999 году, после строительства Центра современного искусства Розенталя в Цинциннати (США). С этого момента Заха на практике доказывает реальность своих, на первый взгляд, фантастичных идей.

Заха Хадид, как приверженец деконструктивизма, стремится разрушить устоявшиеся принципы архитектуры. Ее перевернутые небоскребы, необычная геометрия зданий, острые углы и кривые линии создают уникальный и совершенно нестандартный почерк. Постепенно, вместе с меняющейся реальностью мира, меняется и стиль Захи – теперь она уделяет больше внимания плавным линиям. В 2004 году Хадид стала первой женщиной, получившей Притцкеровскую премию, а в 2005-м ее признали лучшим дизайнером года в рамках первой выставки дизайна Design Miami. Ее влияние распространилось по всему миру, а работы признаются самыми выдающимися, как, например, здание главного офиса BMW – оно было названо лучшей постройкой года на территории Германии, по версии Федеральной палаты архитекторов.

Кроме масштабных проектов, Хадид также занимается созданием инсталляций, рисунков, декораций, мебели и многого другого. Ее работы представлены в МоМА (Музее современного искусства в Нью-Йорке), Немецком музее архитектуры во Франкфурте-на-Майне, она по-прежнему читает лекции и проводит мастер-классы.

_________________________________________________________

4. Жан Нувель

Год рождения: 1945 Страна: Франция Стиль: хайтек

Нувель родился в Фюмеле, поступил на архитектурное отделение Высшей школы изящных искусств в Бордо. В 1966 году, выиграв стипендию, продолжил обучение в Париже. В 1970-м начинающий архитектор уже открыл свою первую мастерскую и принимал участие в нескольких конкурсах.

Знаменитым Жан Нувель стал благодаря проекту Института арабского мира в 1987 году. Здание строилось в Париже около шести лет под наблюдением президента Франсуа Миттерана, в результате партнерства Франции и 22 арабских стран. Проект выполнен в необычной манере, благодаря чему фасад Института, облицованный панелями, меняет свой вид в зависимости от освещения.

Дальше дела французского архитектора стремительно пошли в гору. В 1994 году Жан Нувель основал «Ателье Жана Нувеля», которое создает проекты для всего мира. На сегодняшний день это архитектурное бюро считается одним из крупнейших во Франции, в нем трудятся около 140 сотрудников, а филиалы расположены в Лондоне, Копенгагене, Миннеаполисе, Риме, Мадриде и Барселоне. Среди главных построек Нувеля – оперный театр в Лионе, названный по имени его проектировщика, Центр культуры и конгрессов в Люцерне (Швейцария), ставший своеобразным воплощением воды, света и звука, и другие здания.

У Жана Нувеля нет каких-то конкретных приемов, как у большинства архитекторов. Сам он определяет свой метод как «гиперизбирательность»: заботясь о том, чтобы его здания идеально вписывались в ландшафт и окружающую обстановку, он предварительно изучает культурные традиции страны, где ему предстоит возвести постройку, учитывает пожелания заказчика и местных жителей и адаптирует свои проекты к другим зданиям, находящимся поблизости. Нувель отличается философским подходом к архитектуре. Гармония –тот аспект, которым он руководствуется при создании работ. «Каждый раз я пытаюсь найти то, что я называю недостающим звеном в пазле, – нужное здание на нужном месте», – говорит он.

В 2008 году Жан Нувель стал лауреатом Притцкеровской премии. Премию «За высотное строительство», вручаемую за проекты, отличающиеся эстетическими качествами, инновационными, техническими и экономическими решениями, а также согласованностью с архитектурным окружением, он получил в 2006 году за башню Torre Agbar в Барселоне. Здание очень современно в техническом плане, при этом оно гармонирует с исторической застройкой города.

_________________________________________________________

5. Сантьяго Калатрава

Год рождения: 1951

Страна: Швейцария

Стиль: биотек

Калатрава родился в испанском городе Валенсии, учился там же сначала в художественной школе, затем в Политехническом университете, на факультете архитектуры. В 1975 году перебрался в Цюрих, где, продолжая учиться и одновременно работать, получил диплом инженера.

Начинал Сантьяго Калатрава с постройки железнодорожных вокзалов и мостов, которые впоследствии и снискали ему славу великого архитектора, и прежде всего – великого мостостроителя. Первым опытом стал мост «9 октября», возведенный в 1986 году в родном городе Калатравы – Валенсии. На следующий год архитектор получил премию имени Аугусте Перрет Международного союза архитекторов.

Однако международное признание пришло только в 1992 году вместе с постройкой телекоммуникационной башни Монжуик в Барселоне. Здание было возведено к началу Летних Олимпийских игр в Барселоне – башня высотой 135 метров по своей конструкции напоминает фигуру атлета, держащего факел с олимпийским огнем. Тогда-то к Калатраве и посыпались заказы: многие, увидев, какое оригинальное решение было придумано для обычной телебашни, захотели, чтобы и в их странах имелись постройки этого удивительного архитектора.

Слава Калатравы разрасталась и постепенно достигла берегов Америки. В США он работал над реконструкцией Музея искусств в Милуоки, а в Буэнос-Айресе возводил удивительный пешеходный мост Женщины, ставший пока единственной постройкой архитектора в Южной Америке.

Нередко стиль Сантьяго Калатравы определяют как биотек. Наверное, потому, что вдохновение он черпает в самой природе, стремясь к экологичности сооружений и их движению, пусть и визуальному. В его подходе органично сочетаются инженерия и архитектура, а в постройках главным для него является скульптурность возводимых им сооружений, ведь сам Сантьяго – еще и скульптор. Ко всем своим проектам архитектор относится с любовью, будь то шикарное здание или всего лишь автобусный гараж. «Когда я начинал, проектировал просто балкон, но относился к этому, как к проектированию целого моста», – говорит он.

Летом 2012 года в Эрмитаже состоялась выставка «Сантьяго Калатрава. В поисках движения», где были представлены макеты великого архитектора, скульптуры и акварели. Он признается, что мечтает построить что-нибудь и в Санкт-Петербурге – в этом городе мостов и каналов. Но понимает всю сложность воплощения возможного проекта.

_________________________________________________________

6. Массимилиано Фуксас

Год рождения: 1944

Страна: Италия

По происхождению литовец, Фуксас родился в Риме. В 1969 году окончил архитектурный факультет университета Ла-Сапиенца, но работать начал еще раньше, основав собственную мастерскую. В 1989 году архитектор открыл филиал в Париже, а еще через четыре года – в Вене.

По его собственному признанию, Фуксас хотел быть поэтом, художником, актером, а к архитектуре пришел чуть ли не случайно, поняв, что в названных областях дела у него не складываются. С 1985 года работает вместе со своей женой Дорианой, тоже архитектором. Массимилиано нередко выступает в качестве приглашенного преподавателя в различных университетах во всем мире, пишет статьи.

Наиболее значимые его проекты: башни-близнецы – в Вене, концертный зал «Зенит» в Страсбурге, комплекс Fiera Milano Rho в Милане – одно из самых крупных зданий в Европе. Сам архитектор не выделяет какую-нибудь свою работу в числе любимых: «Я столько всего построил и планирую не меньше. Было бы несправедливо просто выбрать что-то одно».

Фуксас убежден, что любой архитектор должен быть в первую очередь художником. В своих работах он не стремится к нарочитой экстравагантности –его здания легко узнаваемы, хоть и удивительны: к примеру, концертный зал всегда остается концертным залом, без претензии на вычурность. Главная его цель, как он сам определяет, –«дарить эмоции».

Массимилиано Фуксас вместе с женой посетили Москву в сентябре 2012 года и приняли участие в награждении победителей конкурса на лучший дизайн-проект дверной ручки. Они очень высоко оценили творчество местных дизайнеров, заявив, что те рисуют лучше итальянских.

Великому архитектору современности принадлежат такие слова: «Если в нашей архитектурной студии кто-то позволит себе спросить, какой формы будет наш проект, мы убьем его на месте. Если же найдется кретин, пытающийся определить стиль нашей архитектуры, мы убьем дважды!» И действительно, вряд ли кто-то возьмется назвать какой-то конкретный архитектурный стиль, присущий Фуксасу, ведь он работает в своей уникальной, индивидуальной манере.

Массимилиано Фуксас – обладатель Большого национального приза Франции в области архитектуры, командор Ордена изящных искусств и литературы, директор Венецианской биеннале, почетный член Американского института архитекторов, член комиссий по планированию Берлина и Зальцбурга. Подлинный архитектор будущего.

_________________________________________________________

7. Арата Исодзаки

Год рождения: 1931

Страна: Япония

Стиль: метаболизм, постмодернизм

Родился на острове Кюсю, учился в Токийском университете под руководством знаменитого японского архитектора Кензо Танге. В 1963 году открыл собственную фирму Arata Isozaki Atelier. Первое время Исодзаки работал в стиле метаболизм, позже перешел к постмодернизму.

Путь Арата Исодзаки в архитектуре отличается поиском новых форм, экспериментаторством. Его идеи повлияли на метаболистов, в частности на самого Кензо Танге, только стиль Исодзаки характеризуется подчеркнутой экспрессией элементов – «маньеризм», как определял сам архитектор. Среди его работ – стадионы, музеи, культурные центры.

Остыв от увлечения идеями метаболизма, в 1970-е он перешел к постмодернизму. В своем творчестве архитектор активно использует исторические стили, органично и с присущей ему иронией соединяя их. К постройкам этого периода можно отнести Муниципальную библиотеку в Китакесю.

Однако уже в конце 1970-х годов Арата вновь решает видоизменить свой стиль. Он избавляется от иронии, поняв, что после 20 лет практики в этом ключе пора переходить на новый этап. Свои сомнения и взгляды великий архитектор отразил в статье 1985 года «Архитектура с или без иронии». На следующий год Исодзаки получил премию Королевского института британских архитекторов.

Черты нового подхода заметны уже в постройках 1970-х годов. В это же время Исодзаки сближается со многими деятелями архитектурного постмодернизма –среди них Джеймс Стерлинг, Фрэнк Гери и Питер Айзенман. Но в отличие от них у японского архитектора нет привязанности к какой-то определенной культурной традиции, выбранной для конкретного здания. Он свободно совмещает классические формы с простыми геометрическими объемами, не упуская из виду главную идею, положенную в основу постройки, и учитывая ее архитектурное окружение. Интернационализм – то, что отличает Исодзаки от других японских творцов, придерживающихся традиционной архитектуры их страны в современных сооружениях, и от западных коллег, стремящихся выполнить определенное здание в каком-то едином национальном стиле.

Ханс Холляйн, выдающийся австрийский архитектор, так говорит об Арата Исодзаки: «Он не только один из лучших архитекторов в мире, но и выделяется своей принадлежностью одновременно и к западной, и к восточной культуре и глобальным масштабом личности». Сейчас Арата Исодзаки в глазах современников занял место Кензо Танге как лидер японской архитектуры.

_________________________________________________________

8. Группа Асимптота, Лиз Анн Кутюр

Год рождения: 1959

Страна: США

Стиль: авангард

Лиз Анн Кутюр родилась в Канаде. Окончил Университет Карлтон в 1983 году, а в 1986-м – Архитектурную школу Йельского университета. Более 20 лет назад Лиз Анн основала группу Асимптота вместе с Хани Рашидом. Ее компаньон и напарник родился в 1958 году в Каире.

Несмотря на то что участников в группе Асимптота двое, выделить стоит именно Лиз Анн, ведь она стала идейным вдохновителем команды. Лиз и Хани Рашид смотрят в одном направлении, если речь идет об архитектуре. Проекты в Европе, Грузии, Южной Корее, Малайзии, ОАЭ и США говорят о масштабе их профессиональной экспансии. В 1989 году проект «Стальное облако» получил первое место на конкурсе «Ворота Западного побережья». Стержневая структура высотой в 500 метров по замыслу должна перекрывать восьмиполосную автостраду сплетением пешеходных галерей, мостов, ведущих к бутикам и кафе. Феерию сопровождают экраны разных размеров и свойств.

Проект Универсального мультимедийного театра в Арусе (Дания) не был столь футуристичен, как «Стальное облако», но публику с «традиционной архитектурной ориентацией» шокировал. Парусообразное полотнище площадью 2800 м2 создатели разделили на плоскости-экраны, фиксирующие структуру внутреннего пространства. Проекции разного рода в запрограммированном режиме отражают суть театра. Баланс между виртуальностью и машинной эстетикой составляет главный интерес архитекторов нового века. Как пытливые исследователи, они безостановочно сталкивают «завтра» и «сегодня», а потом смотрят, что из этого выйдет. Строительство всего лишь помогает им испытывать технологические возможности времени и иногда заглядывать в будущее. То, чем занимается бюро сегодня, принято называть нелинейной архитектурой.

В 2002 году в Касселе на международной выставке нью-йоркские авангардисты Рашид и Кутюр представили нечто странное под названием «Флюкс-Спейс». Авторы назвали сооружение архитектурным объектом, и зрители им поверили. Этот объект синтезировал результаты «сканирования образов и звуков» трех сверхкрупных городов планеты. В итоге посетители выставки могли в буквальном смысле прикоснуться к душам мегаполисов. Влиятельный журнал об архитектуре и дизайне Domus позиционировал сложную конструкцию как первую дигитальную скульптуру и архитектурный объект художественного свойства. Относиться к творчеству двух чуть сумасшедших архитекторов из Нью-Йорка можно как угодно, но тот факт, что перед вами искусство, которое с легкостью может стать прибыльным бизнесом, не вызывает сомнений.

_________________________________________________________

9. Бюро «Снёхетта», Хьетиль Торсен

Год рождения: 1958

Страна: Норвегия

Стиль: не придерживается определенного

Хьетиль Торсен родился в Хёугесунне, на юге Норвегии, учился в Техническом университете Граца. В 1989 году совместно с Таральдом Лундеваллем и Крейгом Дайкерсом основал архитектурное бюро «Снёхетта», названное в честь одной из высочайших гор Норвегии.

Идея создания архитектурного бюро пришла к группе инициативных молодых людей в 1987 году. Главной целью, положенной в основу деятельности компании, было совмещение архитектуры, разработка интерьера и ландшафтного дизайна в процессе проектирования. Студия размещалась над пабом, именовавшимся Dovrehallen: Dovre – это горная область в Норвегии, где самая высокая – гора Снёхетта, давшая название бюро.

Всемирная известность к норвежскому бюро пришла после победы его создателей в международном конкурсе на проект новой Александрийской библиотеки в Египте в 1989 году. Фасад здания украшен иероглифами, что придает ему сходство с пергаментным свитком. Компания базируется в Осло и Нью-Йорке, среди ее сотрудников на 2010 год – около 120 дизайнеров, работающих над проектами в Европе, Азии и Америке. Хьетиль Торсен отмечает, что их команда живет, как большая семья, – внутри фирмы нет закрепленных функциональных ролей. Его жена Йорунн Саннес, как художник, тоже участвует в работе над проектами бюро.

Отличительной чертой «Снёхетты» является прямая связь их творений с окружающей природой – акцент всегда делается на взаимодействии с ландшафтом. В ход идут методы планировки, которыми пользовались архитекторы Райт и Аалто, интегрируя дома в естественное окружение, а также тщательная работа по применению особенностей пейзажа.

Сам Хьетиль Торсен создал в соавторстве с художником Олафуром Эльясоном временный павильон 2007 года для галереи Серпантин в лондонском Гайд-парке, полностью выполненный из дерева. Кроме работы над масштабными и культурно значимыми объектами, архитектурное бюро занимается также возведением жилых зданий, общественных комплексов и проектированием городской среды.

В апреле 2012 года в Музее архитектуры им. А.В. Щусева (Москва) работала выставка «Снёхетта: архитектура – ландшафт – интерьер». Норвежские архитекторы в числе прочего представили свою книгу «Проекты Снёхетты»: ее обложка, сделанная из ткани с четкой структурой, на которой едва читается название произведения, отражает основной принцип деятельности компании: архитектура должна быть анонимна, как сама природа, ее вдохновляющая.

_________________________________________________________

10. Филипп Старк

Год рождения: 1949

Страна: Франция

Стиль: не придерживается определенного

Родился в Париже в семье авиаконструктора. Окончил там же Школу Камондо и в 1968 году основал свое первое дизайнерское предприятие, специализирующееся на создании надувных объектов. С 1969 года Филипп Старк сотрудничает с кутюрье Пьером Карденом.

Сегодня Старк – мегабренд, стоящий немалых денег. Перу этого известного француза принадлежит сенсационная архитектура интерьеров для таких отелей, как Royalton (Нью-Йорк) и Sanderson (Лондон). Художник Старк словно создал декорации для фильма в справедливом расчете на «Оскар». Гости, подобно актерам, поднимаются по феерическим наружным лестницам, восхищаются шикарными портьерами во всю высоту помещения, присаживаются на причудливо изогнутые стулья.

Чувство юмора – еще один узнаваемый акцент Старка. Его вещи технологичны и надежны, но в то же время обладают своим характером, не всегда покладистым. Константами остаются лишь точный аналитический расчет и изобретательность. «Единственный настоящий стиль – это свобода», – говорит дизайнер и не отступает от этой философии в работе. Рамки собственной свободе он задал давно: не сотрудничать с производителями оружия, крепкого алкоголя, табака, а также с занятыми в сфере религии и с компаниями, чьи источники дохода кажутся сомнительными. По версии The Sunday Times, Филипп Старк – «самый почитаемый дизайнер в мире». Дизайн и архитектура для него – лишь точка приложения неуемной творческой энергии, а источник вдохновения всегда один – любовь. В настоящий момент Старк занят проектом жилого комплекса премиум-класса Barkli Park в Москве. Идея самая что ни на есть европейская – экология и эргономика в жилом пространстве. Комплекс расположится в исторической части Москвы и будет ярко выделяться на фоне привычного городского пейзажа. Уже реализованный в Москве проект Старка – дизайн Музея хрусталя Baccarat, совмещенный с бутиком и рестораном. Интерьер необычного арт-объекта восхищает сюрреалистичностью: вы поднимаетесь по хрустальной лестнице, над вами – хрустальный потолок, с которого виноградными гроздьями свешивается хрустальная люстра. Все в искажениях, отблесках, сверкании, как будто вы попали в королевство кривых зеркал и случайно потеряли ощущение реальности. Это место идеально для путешествий в сны среди обычного дня. В парижском Baccarat, который также создавался Старком, любил бывать Сальвадор Дали.

Текст Ксения Меньщикова

От Дома на Мосфильмовской до Челябинского трубопрокатного завода, от города А101 в Подмосковье до 130-го квартала в Иркутске - «Афиша», посоветовавшись с двумя десятками экспертов, выбрала самые значительные архитектурные проекты последних лет, а также поговорила с главными героями индустрии и обсудила важнейшие проблемы, с которыми сталкиваются отечественные архитекторы, подрядчики и урбанисты.

Как это делалось

«Афиша» попросила каждого эксперта составить список 20 самых, на их взгляд, интересных, важных и показательных архитектурных проектов, законченных или начатых после 2008 года. На основе полученных результатов редакция составила список 30 самых часто упоминаемых проектов — без иерархии, в произвольном порядке.

Архитектор: Владимир Плоткин (ТПО «Резерв»)
Место: Московская обл., Международное ш., дер. Мелькисарово
Состояние: построен в 2009 году

Первая российская штаб-квартира, по которой понятно, кому она принадлежит: по резкому откосу фасада (20 метров здания висят в воздухе), напоминающему логотип «Аэрофлота» и хвост самолета, и по тому, как остекленное здание растворяется в небе.

Сергей Кузнецов

Дом заметный, в нем есть то, что от архитектуры обычно и ждут, — узнаваемость. У него четко очерчен силуэт, что в городских условиях, может, и не всегда хорошо, а в чистом поле, где он посажен, идеально. Обликом своим дом напоминает логотип компании — крылья, — и я считаю это удачной попыткой Владимира Плоткина зайти на смежную с архитектурой территорию — в промышленный дизайн. Правда, я не сразу распознал в строении крылья. Более того, обратил на это внимание только через какое-то время, хоть и летаю из Шереметьево каждую неделю. Такие эффекты всегда вызывают уважение. Архитектор добился сходства не прямым ходом, а, что называется, по флангу: да, похоже на крылья, но не один в один. К плюсам еще можно отнести тот факт, что в объекте узнается авторский почерк: Плоткин всегда добивался интересного результата простыми средствами выражения — стеклом, металлом. От самого Владимира я слышал, что стекла получилось многовато. Я и сам не большой поклонник стеклянной архитектуры. Считаю, что ковровое остекление поверхностей — это элементарно скучно. Я уже не говорю про то, что стекла надо мыть, что они быстро стареют, так как из моды выходят системы профилей, крепежей и проч. Однако в исключительных случаях стекло может быть интересным материалом, и в случае с офисом «Аэрофлота» это оказалось уместным ходом. В здании отражаются небо, облака, чистое поле. Внутри я не был, но видел фотографии — впечатляют. Думаю, работать в таком здании приятно.

Завод «Высота 239»

Архитекторы: Сергей Илышев, Владимир Юданов
Место: Челябинск, Машиностроителей, 21, Челябинский трубопрокатный завод
Состояние: построен в 2010 году

Цех начинен новейшей техникой, но современные станки российские компании покупали и раньше. а вот заниматься архитектурой заводов — красить цеха в разный цвет в зависимости от стадий производства, делать променады с деревцами — начали только сейчас.

Сергей Кузнецов

архитектор («SPEECH Чобан & Кузнецов»)

Что можно сказать о заводе, если обсуждать его как архитектурное сооружение? Пограничная история. Промышленный объект, где функция и технология превалируют над внешним видом. Его нельзя сравнить со специально спроектированным зданием, потому что это не архитектура в чистом виде. То, что произошло с цехом «Высота 239», — это разрушение привычного стереотипа. При слове «завод» русский человек представляет себе некое громыхающее, сверкающее огнем черно-грязное сооружение неясных размеров. А тут яркий, немного игривый дизайн нарушил привычность стереотипов. Как если бы мы увидели танк в виде чайника или телевизор в виде арбуза. Я считаю, это интересно и точно заслуживает уважения. Я читал отзывы в интернете об этом объекте: типа зачем это нужно, деньги вбухали куда-то, а еще неизвестно, какие трубы будут выпускать на этом заводе. Ну в том смысле, что дизайн завода — не главная его функция. Да, согласен. От завода, конечно же, в первую очередь требуется выпускать качественные трубы, которые будут функционировать долго и надежно. Но так можно сказать обо всем, и жизнь тогда станет очень скучной. Отрадно, что в стране появились люди, которые иначе мыслят и с душой относятся к тому, что им поручено. Они выводят страну на новый уровень. В конце концов, что мы есть в глазах мира? Холод, снег, нефть и газ. Как-то скудновато и странновато для такой большой страны. А посмотрите на Германию, которая является образцом промдизайна. Тот же завод Volkswagen, где собирают модель Phaeton, — просто произведение искусства, по которому водят экскурсии. И очень хорошо, что такие заводы начнут появляться у нас.

Офисный центр «Даниловский форт»

Архитекторы: Сергей Скуратов, Андрей Романов, Екатерина Кузнецова («Сергей Скуратов Architects»)
Место: Москва, Новоданиловская наб., 8
Состояние: построен в 2008 году

Cкуратовский дом работает на оживление пока что практически мертвой части Москвы: вокруг одни промзоны. построенное — как и все дореволюционные заводы вдоль Москвы-реки — из красного кирпича, изогнутое новое здание резко выделяется на общем фоне.

Никита Явейн

архитектор («Студия 44»)

Один из моих любимых скуратовских домов. Я бы выделил две вещи. Первое — сочетание суперсовременной формы, такой даже нарочито модной, и вместе с тем совершенно традиционного материала. Это дает достаточно интересное ощущение незыблемости английского дома и вместе с тем современности, которая мобильна, которая не только про вечное.

А второе — и это касается многих проектов Скуратова, хотя и не всех, — его доделанность, дорисованность. У меня при разговоре об этом даже возникает белая зависть — нет на наших объектах такого вида доделанности, когда все доведено до логичного конца. И ни одной детали неправильной нет, небрежности. Скроен так, что прямо «шовчик к шовчику». Это по-европейски, и это подкупает. Я говорю не только о качестве строительства, которое, безусловно, высокое для нашей страны. Но и о, скажем так, вырисованности всех деталей, которая дает единое, цельное ощущение. Понимаете, очень четко выдержан стиль, причем не то чтобы какой-то скуратовский, а стиль этого дома: пластичного, кирпичного, оказавшегося на набережной и создающего именно ее среду, а не то чтобы поставьте его в любой промзоне — и хорошо будет.

Николай Лызлов

архитектор (Архитектурная мастерская Лызлова)

«Даниловский форт» — такой боец на переднем плане. Новоданиловская набережная пока еще не состоялась — разрозненная, сырая и неприбранная городская среда, — он на ней первый, пионер. Он задал определенный тон, и дальше все должны с ним считаться, он сам собой начинает создавать некую среду, которая теперь должна нарастать. А кирпич — это такая традиция XIX века, есть даже понятие такое — «кирпичный стиль», есть Исторический музей, Городская дума — вполне московский материал с большими традициями.

Реконструкция Главного штаба

Архитектор: Олег Явейн, Никита Явейн («Студия 44»)
Место: Петербург, Дворцовая пл., 6-10
Состояние: сдана первая очередь, вторая очередь должна быть закончена в 2013 году

Эрмитаж сам по себе место для музея не идеальное, но Главный штаб с его маленькими комнатками — еще хуже. Явейнам удалось не просто перекрыть дворы стеклянной крышей, но и решить главную задачу: сделать музей в не предназначенном для этого здании и встроить современную архитектуру в старую, не спасовав перед ней.

Никита Токарев

архитектор (бюро Panacom)

Во многих отношениях — идеальный проект. На Эрмитаже, извините за пафос, Россия сейчас выдала максимум того, на что она способна. Мы были на пике нефтяных цен, в расцвете «политической стабильности», реконструкция происходила с памятником мирового значения в городе, который больше других городов России заботится о наследии. К проекту был привлечен музей мирового уровня, с самым сильным из директоров — Пиотровским. И будем честны: в этом конкурсе мог победить только Явейн, бывший начальник охраны памятников Петербурга, лучший из возможных. Проект удалось реализовать более-менее в срок, никого не посадили, архитектора не выгнали, обошлось без скандала. Обстоятельства складывались так, что этот проект мог бы стать прорывным.

Но результат этих огромных усилий мне кажется до обидного тривиальным. Насколько я понимаю, в Эрмитаже не было кураторской концепции здания, и во многом это и привело к неудаче. Ведь Главный штаб — это, по сути, офисное здание, состоящее из бесчисленного множества маленьких комнат. Каким образом в таком пространстве может существовать мировой музей, не понятно никому — и Эрмитажу прежде всего. Архитектура Явейна никакой кураторской концепции не несет, никак не помогает музею. И прежде всего это вопрос к заказчику, к Эрмитажу.

Архитектура тоже оказалась до обидного никакой. Перекрытие дворов стало общим местом, в них нет никакого артистизма. Гигантская анфилада выходит на огромную лестницу, а лестница упирается в маленькую дверь размером с вход в жилой дом. Там есть красивые пространства, например, на верхнем этаже, где под крышей — новые залы с верхним светом. Но проект-то был не об этом, не ради того, чтобы сделать несколько хороших залов. Думаю, что и Главный штаб, и Петербург достойны большего. Но в ряду других российских проектов это удача.

Жилой комплекс «Гранатный, 6»

Архитекторы:
Место: Москва, Гранатный пер., 6
Состояние: построено в 2011 году

Дом-шкатулка: три невысоких корпуса, на каждом этаже по одной, максимум две квартиры. Основной декоративный мотив — русский домонгольский орнамент, всего на фасадах можно найти шесть его разновидностей — они вырезаны в камне, нанесены на стекло и металл. А еще есть внутренние резные дубовые двери и даже орнаментированная мебель.

Ольга Алексакова

архитектор, руководящий партнер BuroMoscow

В 90-е самым культовым архитектурным журналом мы считали Werk, Bauen + Wohnen, упрямо продолжавший печатать исключительно черно-белые фотографии идеальных форм, пропорций и материалов. Их выбор был чрезвычайно строг. Здание в Гранатном переулке было бы там напечатано. В нем есть качество, которое этот журнал, вся швейцарская, а затем и немецкая архитектура так ценили. Ощущение, что этот дом стоял тут всегда. Это самый дорогой проект года, он отличается массой, он из той породы объектов, называющихся Gesamtkunstwerk. Он — по-немецки мощный, по-русски декорированный. Резной камень, кованая решетка, византийские мотивы, деревянные рамы. Абсолютно в московском контексте и в то же время был бы органичен в любом другом месте. Дом-консенсус, нравится практически всем. По свидетельству девелоперов, это еще и самый удачный проект в секторе элитного жилья за последние 20 лет.

Качественная архитектура состоит из трех компонентов: аккуратных деталей, дорогих материалов и титанического труда всех участников процесса. Этот дом — тысячи листов чертежей, бессонных ночей перед очередной сдачей и ежедневный ад авторского надзора. Значит, в Москве возможно строить качественную архитектуру? Этот дом — как надежда, и упрек, и итог для всех нас, кто не смог. Пока. Старайтесь, ребята.

Можно предъявлять сколько угодно претензий, но одно, на мой взгляд, неоспоримо. С его появлением в московском переулке стало немножко больше вечности. Хочется еще.

Город Квартал A101

Архитекторы: EDDEA (Испания)
Место: Московская обл., Ленинский р-н
Состояние:

До кризиса инвесторы собирались построить не один новый город, Но всерьез о новых подходах к градостроительству заговорили после пермского генплана. конкурс на 150-тысячный город за Южным Бутово выиграло — причем у авторов пермского проекта — испанское бюро EDDEA.

Никита Токарев

архитектор (бюро Panacom)

В объемной архитектуре мы худо-бедно во вполне сравнимой с Европой ситуации живем, есть у нас хорошая архитектура — мало, но есть. А градостроительство находится в абсолютно другом положении — его практически нет. Во-первых, оно больше двадцати лет просто было в коме, с середины восьмидесятых его просто не существовало. А когда оно начало из комы выходить, выяснилось, что ничего, кроме советского микрорайона, и не существует. В новых экономических и социальных условиях он не работает — хотя фактически продолжает существовать. Получается замкнутый круг, потому что, с одной стороны, есть градостроительные нормы, которые написаны под модель микрорайона, а с другой — домостроительные комбинаты, которые обслуживают именно эту модель. В результате все российские города вынуждены развиваться в этом русле. Это дикость и реально мешает многим процессам.

Конкурс на город А101 стал первой попыткой что-то в этом направлении сделать, применить к России мировой градостроительный опыт, в котором не микрорайон, а квартал становится единицей. Почему квартал лучше? Первое и главное — это ясное разделение общественного и частного или получастного. В советском микрорайоне есть квартира — и все остальное. Гигантский избыток общественного пространства, которое невозможно поддерживать, поскольку его безумно много. И полное отсутствие промежуточной ситуации — дворов, получастных пространств, которые принадлежат группе людей. Квартал этот вопрос решает и при этом имеет большой городской периметр и большое количество первых этажей, а значит, дает совершенно другой выход общественных площадей для торговли, обслуживания. Город начинает жить нормальной жизнью, смешиваются разные функции. Кроме того, микрорайон эффективен при этажности в шестнадцать, семнадцать этажей, а квартал дает высокую плотность при меньшей этажности — что уже хорошо, экология жизни улучшается. И этот проект ценен именно как первая реалистическая попытка выйти за пределы советского градостроительства. Это грандиозная задача сама по себе. Она сравнима разве что с программой индустриального строительства хрущевок.

Общественное пространство «130-й квартал»

Архитекторы: «Иркутскгражданпроект»
Место: Иркутск
Состояние: строительство заканчивается

Квартал, который начал строиться 200 лет назад, было решено превратить в историческую зону. дома по периметру отреставрировать, восстановить утраченные памятники, несколько домов даже перенести из других районов и построить отели, рестораны, галереи — решительность и при этом аккуратность, которой Москва может только завидовать.

Андрей Иванов

профессор Международной академии архитектуры в Москве

Проблема Иркутска, как и многих российских городов, где еще осталась деревянная застройка, — ее сохранение. И иркутский губернатор сделал проект 130-го квартала, который как раз и предлагал возможность актуализации этой застройки, своим флагманским. Пока это первый прецедент такого подхода, когда делается попытка сложного совмещения разных видов деятельности: реставрация, реконструкция, перенос других памятников с других территорий, какое-то новое строительство. Важной частью проекта стала сложная финансовая схема, позволяющая его реализовать. Привлекались федеральные деньги, средства областного бюджета, из городского, участвовал частный бизнес. Но четырех источников финансирования все равно не хватило. И тогда решили привлечь крупный бизнес — и тогда появился проект большого развлекательного центра, в связи с которым соглашались подключиться крупные инвесторы. А с ним появились деньги на всякие инфраструктурные решения, поскольку там с инженерией было не очень. В общем, задумано было действительно интересное городское общественное пространство с использованием исторической деревянной застройки. Правда, в результате всяких пертурбаций проекта произошло вымывание жилой составляющей, квартал приблизился к ремесленно-музейно-развлекательному формату. Но во всяком случае это хороший прецедент, который мог бы быть примером для других городов. Сейчас в большинстве наших «деревянных» городов процесс сохранения дисперсный, касается отдельных разбросанных по городу памятников. А тут именно квартал, в котором есть и памятники, и не памятники, и даже новая деревянная застройка.

Торговый центр «Метрополис»

Архитекторы: Борис Левянт, Борис Стучебрюков (ABD Architects)
Место: Москва, Ленинградское ш., 16а, стр. 4
Состояние: построен в 2008 году

Торговый центр и три стеклянных кубика офисов на «Войковской» — типичная задача для Москвы нулевых, но нетипичный результат: в торговом центре не тесно, галереи похожи на бульвары, а между зданиями не парковка, а уютная площадь.

Борис Стучебрюков

архитектор

Одна из основных проблем московских торговых комплексов — это выбор места. Два наиболее вопиющих случая — это «Атриум» у Курского вокзала и «Европейский» возле Киевского. С точки зрения оборота и посещаемости они наверняка успешные для инвесторов. Но с точки зрения простого жителя выбранные для строительства места противоречат всем правилам градостроительства. В обоих случаях свободное от сооружений пространство уничтожено с каким-то болезненным рвением. В обоих случаях город лишили привокзальных площадей — непреложной части любого вокзала во всем мире. Свободные пространства позволяют избавиться от чувства клаустрофобии в городе.

В комплексе «Метрополис» небольшая площадь между торговым центром и офисными зданиями — это один из немногих примеров в Москве хорошего отношения застройщиков к горожанам. Обычно они стремятся плотно застроить каждый свободный метр, а нам удалось оставить удаленное от шумного проспекта уютное пространство для людей, дать им возможность летом и осенью посидеть в кафе на воздухе, выпить чашку кофе, кружку пива или выкурить сигарету.

Такого решения удалось добиться по нескольким причинам. С одной стороны, мы убедили заказчиков, что такая планировка облегчит решение логистических задач, позволит разграничить парковки для офисных зданий и для торгового центра. С другой стороны, такое устройство комплекса позволяет легко разделить собственность. Мы имеем дело не с наивными людьми: девелоперы рассматривают свою строительную деятельность как бизнес. А такое планировочное решение позволяет легко «отрезать» торговую часть от офисной, провести четкую, понятную границу и продать в разные руки. Отчасти и в этом состоит искусство архи-тектора, когда ему удается использовать для решения творческих проблем разные, порой взаимоисключающие запросы клиента.

Работая над крупными торговыми центрами, архитектор сталкивается с очень серьезными проблемами. У всех торговых сетей есть свои требования к высоте помещений, к их габаритам, форме и т.п. Например, «Ашан» — это коммерчески самая успешная торговая марка, но с ним труднее всего работать, потому что у них очень жесткие и очень специфические требования. Кроме того, есть определенные нормативы по парковкам, противопожарным мероприятиям и так далее, их тоже нужно учитывать, но не забывая о своих профессиональных обязанностях — построить хорошо функционирующий дружественный к посещающим его людям объект. Для этого архитекторам приходится ломать голову, как совместить весь комплекс сложных и разнонаправленных требований и пожеланий. Это кропотливейшая и сложнейшая работа. Но если хорошо выбраны место и будущие арендаторы, затраты на строительство могут окупиться во много раз.

Правда, сразу после кризиса даже те, кто готов был строить большие торговые комплексы, резко сократили и переориентировали свои запросы. Бизнесмены даже были готовы вернуться к устаревшим моделям, когда торговый центр представлял собой по существу крытый рынок с мелко нарезанными помещениями магазинов, мотивируя это значительным снижением спроса и нежеланием рисковать значительными инвестициями. Усложнила ситуацию и резкая смена городской власти: больше полугода шел пересмотр всех алгоритмов согласования. Система выдачи разрешений на владение и осваивание земельных участков ужесточилась. Бывают ситуации, когда люди, арендовавшие участок при старой власти на определенных условиях, теперь узнают, что ничего там строить нельзя. В общем, для нашего ремесла в Москве сейчас очень нелегкая ситуация.

Кампус МИСиСа

Архитекторы: Mecanoo
Место: Калужское ш., 3 км от МКАД
Состояние: проект победил на международном конкурсе

Из российских вузов МИСиС оказался первым, кто начал решать свои жилищные проблемы всерьез: проект кампуса (небольшого города на 100 гектарах) выбрали на международном конкурсе. Выбрали голландцев — неудивительно, ведь среди их клиентов технологический университет в Делфте.

Алексей Муратов

главный редактор журнала «Проект Россия»

Для России это новый проект — и с точки зрения самого кампуса, и с точки зрения создания некоего образа ближайшего Подмосковья, которое становится еще более актуальным в свете разговоров о «Большой Москве». Проект, который сделало Mecanoo, — более консервативный, традиционный европейский кампус, а проект бюро «Остоженка» — более неомодернистский, более радикальный, более громкий. В нашем журнале мы больше хвалили «Остоженку». Традиционность проекта Mecanoo в том, что там предлагается очень четкая структура с разделением различных функциональных блоков и пространств, которые довольно плотно и регулярно поставлены и образуют такой сравнительно небольшой квартальчик. А «Остоженка» предлагала более свободную композицию, что напоминало модернистские проекты 1960-х.

Расположение в 3-5 километрах от МКАД адекватно, единственное что — сейчас в так называемой креативной экономике стало считаться, что более целесообразно располагать кампусы в городах, где происходят массы перекрестков социальных контактов, где сама активность городской среды толкает на разные творческие находки. Но с другой стороны, учитывая то, что у нас — за вычетом наукоградов — никаких учебных центров на природе не было и вообще давно ничего интересного на природе не строилось, это может быть любопытно.

Надо иметь в виду, что это такой градостроительный проект, проект уровня urban design — проект некоего комплекса. Соответственно, на этапе конкурса вопрос архитектуры все-таки не был превалирующим, а главным был вопрос пластической организации этого пространства, выстраивания неких иерархий объемов без их детальной художественной разработки. Поэтому о тех перспективах, которые рисуются у Mecanoo, можно сказать только, что это голландская архитектура нулевых, голландский мейнстрим, качественная архитектура.

Жилой комплекс «Дом на Мосфильмовской»

Архитекторы: Сергей Скуратов («Сергей Скуратов Architects»)
Место: Москва, Пырьева, 2
Состояние: построено в 2012 году

История самого большого проекта самого большого российского архитектора чуть не стала трагической — если бы не смена мэров, башню пришлось бы укорачивать на несколько этажей. Впрочем, ценность скуратовской архитектуры — не в высоте. Архитектурный критик Григорий Ревзин объясняет — в чем.

Григорий Ревзин

архитектурный критик

Я уже один раз написал текст про Мосфильмовскую: не отказываюсь от него — мне нравится этот проект. Но вообще-то, ни один из архитекторов поколения Скуратова, из наших самых лучших, не выдержал испытания «большим домом» — или «большой дом» не выдержал этих архитекторов. Ни Белов с «Имперским домом», ни Филиппов с домом на Долгоруковской, ни Лызлов с «Городом яхт» не справились. И даже у Чобана с «Федерацией» не идет пока. Единственный архитектор, у которого более-менее получилось, — это Плоткин с «Аэробусом», да и тут я бы не сказал, что без потери качества. Потому что наши заказчики научились уважать архитекторов, когда речь идет о площади в 3 тысячи квадратных метров и совершенно не умеют их уважать, когда площадь уже 30 тысяч, то есть там, где замена одной фасадной плитки на другую обходится сразу в неплохое состояние. Они корежат эти проекты, и авторитета архитектора не хватает на то, чтобы их отстоять.

«Мосфильмовская» — яркий тому пример. Первый проект, закрученный, был интереснее, чем сегодняшний, упрощенный. Четыре башни были интереснее, чем две, — сегодня они торчат из города, как два зуба, а по замыслу была все-таки челюсть. А уж то, что в конце Юрий Михайлович этажи срезать хотел, не лезет ни в какие ворота.

Но этот небоскреб (а с небоскреба, вообще говоря, начинается иной рейтинг архитектора) — даже в проекте не самая сильная вещь Скуратова. То есть мне так кажется. Скуратов в наибольшей степени из всех архитекторов российского неомодернизма — художник, и те главные качества, которые он приносит в архитектуру, они не очень подходят большим коммерческим объемам.

Архитекторы по-разному объясняют, как они чего делают. Многие любят говорить о функции: о том, как она сложно, интересно и умно устроена. Кто-то говорит о строительных приемах. Есть еще особые зануды, которые рассказывают про то, какой тяжелый участок: сети, разрешения, плотности… Гораздо реже архитек-торы, например Борис Левянт, могут рассказывать об экономике — тоже очень интересно. Но Скуратов никогда ни о чем этом не говорит. Притом что он хороший, даже очень хороший строитель, и приемы строительные, которые использованы на Остоженке, демонстрируют очень высокий уровень ремесла. Он понимает, но про это не разговаривает. Он всегда начинает очень вдохновенно и с характерной для художника наивностью рассказывать о художественном качестве идеи, которая ему пришла в голову. Для него критерием оценки является именно «красиво — некрасиво». Не «удобно — неудобно», не «дорого — недорого», а — «красиво — некрасиво».

Это довольно редкий случай, потому что, вообще-то, непонятно, что такое вкус в авангардную эпоху. То есть подход к делу у Скуратова достаточно архаический. В Европе архитекторы прекратили так думать, наверное, на рубеже 1960-1970-х годов. Мис Ван Дер Роэ еще думал о пропорциях и качестве пластики. Но уже представить, что Филипп Джонсон так бы рассуждал, трудно — хотя он одно время делал все под Миса.

Когда-то я брал у Скуратова интервью — для Биеннале 2008 года, я тогда у многих их брал. И все рассказывали о наследии русского авангарда — Мельникове, Леонидове. И вот Скуратов говорит: «Мне вообще не очень нравится архитектура русского авангарда. Какая-то она слишком рабоче-крестьянская». Для меня это было неожиданно. И я стал про это думать.

Архитекторы-модернисты очень любят говорить о том, что главное — инновация, новаторство, что они изобретают совершенно новые формы. На самом деле мы хорошо знаем, что весь арсенал формальных приемов, которыми они пользуются, полностью изобретены к началу Второй мировой войны. И опробованы к 1970-му. В чем тогда отличие? Почему скуратовскую архитектуру невозможно себе представить в 1970 году? У него есть тема, которой тогда не существовало, — архитектура модернизма как роскошь.

Принести качество luxury в модернистскую архитектуру не так просто, это надо придумать. Архитектура Нимейера не может быть luxury, у нее слишком большой масштаб. Вы не можете получить удовольствие от ее фактуры, от прямого контакта с близкого расстояния. Она вас все время будет ранить. Потому что, вообще-то, пафос модернизма — он про социальный проект, а не про элитарность и богатство. А вот фактура и авангардная, и демонстрирующая, что она — драгоценность, — это сочетание, которое возникло в России в двухтысячные годы. И два архитектора смогли перевести модернизм в поле роскоши. Это — Григорян и Скуратов.

Оба, в общем, бутиковые архитекторы: делают своеобразные «бентли» или «феррари», которых больше одной в год не сделаешь — покупателей не найдется. Этот момент бутиковости, с одной стороны, страшно ценен, но он же и ограничивает. Я, честно сказать, сомневаюсь, что с таким художественным подходом можно сделать фабрику. Хотя, в отличие от Григоряна, Скуратов такую задачу поставил. Он действительно пытается выйти на большой проект, делать на своем уровне качества хотя бы «бизнес-класс», перескочив всяческие «премиумы». Удастся ли? Для меня это остается под сомнением.

Но вот что пока получается. Каждый архитектор развивает в себе в наибольшей степени какой-то из органов чувств. Как музыканты — может быть с замечательным слухом, а может быть с потрясающим чувством ритма, а может быть с фантастическим композированием. Скуратов развил то чувство, что про эстетику. Поэтому его так ценят. Понимаете, кто-то ищет функциональной грамотности, кто-то ценит, как здание входит в среду, кто-то считает, что главное — экономика. А потом они видят Скуратова и обнаруживают: то, о чем они думали, может быть очень красивым. Они, вообще-то, не это имели в виду, в голове у них было другое. Но глазами они вдруг видят, что то, о чем они все время думали, — очень красиво. Знаете, у Юрия Тынянова есть где-то такое очень тонкое замечание о природе поэзии: точность рифмы доказывает правильность мысли. Так вот Скуратов — он эстетиче-ское доказательство того, что они думают правильно.

Время от времени я консультирую разных заказчиков. Сформулировать свои пожелания им зачастую бывает сложно — по названиям-именам они не ориентируются, а используемые слова, с их точки зрения, значат совсем другое, чем с моей. Соответственно, способ консультации такой: я показываю картинки, много, от трехсот до тысячи, и предлагаю расставлять оценки. И есть такой тип заказчиков: в районе 50 лет, с хорошим образованием, с хорошим английским, с умным бизнесом — современные русские люди, состоявшиеся в постсоветское время. Вот они Скуратову всегда выставляют пятерки, он — это четкое «да». Вот эти хотят, чтобы их жизнь им нарисовал Скуратов. И поскольку они по жизни победители, то иногда кажется, что остальные просто до них не дотягивают. Ну то есть если считать, что жизнь — это соревнование. Про Пастернака Цветаева написала, что он похож одновременно на араба и на его скакуна. Так вот Скуратов похож сразу на чемпиона и на его кубок. Красивый человек.

Реконструкция Новой Голландии

Архитекторы: Work AC (США)
Место: Петербург, наб. Адмиралтейского канала, 2
Состояние: проект победил на международном конкурсе

Парк Горького и «Гараж» в одном флаконе: на проведенном в 2011 году конкурсе искали идеи, а не архитектуру (менять там все равно почти ничего нельзя): американцы предложили школу искусств, гастрономический центр, бассейн и дом кино.

Борис Бернаскони

архитектор («Архитектурное бюро Бернаскони»)

Новая Голландия — историческое наследие, там нельзя ничего менять. Максимум, что можно сделать, — поменять слегка интерьер, сделать что-то с горизонтальной поверхностью. Проект Work AC выиграл не потому что он предлагал что-то инновационное, а потому что он особенно ничего не меняет. То, что сегодня происходит в архитектурном мире, я могу описать словом «никак». Вот и этот проект, мне кажется, такой же. Оргазма я от него никакого не испытываю. Но гораздо важнее конкретного проекта, который сейчас есть, другое — то, что этим занимается Даша Жукова. Для меня это гарантия, что в конечном итоге проект точно будет отличаться от всех остальных. Никаких чудес не бывает — все зависит от команды. Пустите Лужкова — будут у вас и проекты лужковские. Пустите Жукову — не будет банальной реставрации в стиле какой-нибудь мастерской, которая копается в исторических документах и почему-то привязывается к трехсотлетнему желтому фасаду. А будет какой-то свежий взгляд.

Когда мы работали над нашим конкурсным проектом, то принципиально отказались от любимых в последнее время архитекторами приемов, которые направлены на обольщение заказчика: солнце, зонтики, люди в шезлонгах, кущи деревьев. Любой человек, более-менее представляющий себе климат Петербурга, понимает, что там зима наступает в октябре и заканчивается в апреле. Поэтому нас гораздо больше интересовала историческая подоплека: мы понимали, что нужно сохранять остров как памятник федерального значения, и искали планировочные и архитектурные приемы, этому месту генетически присущие. И мы не столько придумали, сколько нашли программу для малоформатных деятельностей, которые там должны были возникнуть: что-то вроде практики птолемеевской академии, когда люди живут и творят вместе, — мастерские творческие и производственные, выставочные и концертные залы, киноклубы, магазины, ресторан на уровне воды… Весь этот котел должен был вариться и вырабатывать продукцию самую разную — как художественную, так и полиграфическую, интернетную, образовательную и т.д., причем силами как российскими, так и международными. Была возможность превратить Новую Голландию в огромный культурный кластер, в культурный эксперимент, с которым по размаху не знаю даже, что может сравниться. В проекте же, который некоторые средства массовой информации назвали победителем (притом что на самом деле организаторы говорили только о выборе консультанта), все было наоборот. В нем авторы ничего не предложили для свободной территории и немотивированно вандалистски обошлись с уже существующим памятником. Мне представляется, что и эксперты, и организаторы повелись на модную зеленую тему, реально достижимую лишь в несколько летних месяцев. К сожалению, выставка, изначально задуманная как серьезная дискуссионная площадка, не принесла ни артикуляции представленных идей, ни порождения новых, сведясь, по сути, к обсуждению роли зеленых насаждений в Петербурге. Совсем как с парком в Зарядье.

Сергей Чобан

архитектор («SPEECH Чобан & Кузнецов»)

То, что происходит с Новой Голландией, я считаю щадящим методом реконструкции. Намного более щадящим, чем тот, что предлагал сэр Норман Фостер. Вообще, я не очень хорошо знаком с объектом — был внутри только однажды, когда открывалась территория «Гаража». Там совершенно негде что-либо строить — все построено задолго до нас. Можно только использовать то, что уже есть. Я как-то был в одной ленинградской квартире, часть которой представляет собой балетный зал со старинным зеркалом во всю стену и даже балетным станком. Хозяева решили сохранить зал нетронутым — так же, думаю, стоит поступить и с Новой Голландией. Вопрос, испортит ее реставрация или не испортит, — некорректный. Можно пытаться сохранить руинированный памятник архитектуры, и три, четыре, может, пять поколений будут им любоваться, но следующее поколение, возможно, захочет видеть на этом месте что-то другое, и вопрос снова встанет ребром. Собственно, это касается не одной лишь Новой Голландии, но всего города целиком. Вообще, то, что мы уже двадцать лет называем Санкт-Петербургом, на самом деле скорее Ленинград. У меня есть четкое убеждение, что Петербург был более нарядным и торжественным.

Офисный центр на Ленинском проспекте

Архитекторы: Сергей Чобан, Сергей Кузнецов («SPEECH Чобан & Кузнецов»)
Место: Москва, Удальцова, 2
Состояние: построен в 2011 году

Офисный центр невелик, но дело не только в кризисе, но и в такте и аккуратности бюро Сергея Чобана. Уехавший в начале 90-х в Германию, он начал проектировать в россии в начале 2000-х — и стал самым западным из отечественных архитекторов. «Афиша» поговорила с Чобаном.

— У вас на Москву по-прежнему, вероятно, довольно отстраненный взгляд — как вам кажется, чего нам в городе не хватает?

— Я думаю, не хватает публичных пространств, пригодных для комфортного пребывания людей в разное время года, днем и ночью. Москва — город с несоразмерным человеку масштабом, город широких магистралей, которые можно перейти только под землей, да и эти переходы не производят впечатление уютных пространств.

— Это поправимо?

— Ну конечно, поправимо, нужно — извините за такое слово — благоустройство. Очень важно решение проблемы первых этажей, какими функциями они наполняются. И гуманное для пешеходов решение проблемы пересечения этих широких улиц.

— С широкими-то улицами ничего не сделаешь.

— Да, не сделаешь, хотя Елисейские Поля — тоже широкая улица, и там тоже есть некая визуальная преграда, но за счет очень благоустроенных первых этажей и нормальных переходов там возникает все же ощущение комфорта. Это, конечно, прежде всего требование к девелоперам — хотя сейчас говорить о девелоперах в Москве не приходится, потому что в последние годы в городе мало что строится. Но если все же строится, то надо предъявлять очень жесткие требования к организации первых этажей и вообще лицевых фасадов зданий. Потому что в процессе строительства невероятно быстро теряется качество даже изначально представленного властям проекта. Не происходит доводки деталей, нет тонкой проработки здания под ключ. Все стараются сэкономить на как бы самом маловидимом, но это маловидимое — оно потом становится самым заметным. Непрочный и плохо стареющий материал фасада, неаккуратное остекление и низкое качество примыканий — это не может не остаться незамеченным, это бросается в глаза.

— То есть это совместная ответственность архитектора, девелопера и властей?

— Думаю, да. Вот в Германии существует градостроительный договор, в котором прописано все, вплоть до участия представителя властей в просмотре деталей фасада непосредственно перед их установкой. Зачастую даже градостроительный совет выезжает на мес-то смотреть на деталь — или главный архитектор города. В Гамбурге, например, он смотрит, какие швы, какое качество поверхностей камня, кирпича.

— В Москве, кажется, сложно представить себе главного архитектора Кузьмина в этой роли…

— В Москве вся система отношений власти и девелоперов под это не приспособлена, здесь обсуждается исключительно градостроительное ощущение от проекта. Александр Викторович очень хорошо разбирается в деталях, выезжал бы больше, если бы он знал, что у него в руках есть механизм, который позволяет влиять на исполнение детальных решений. Не то что главный архитектор Гамбурга это делает, просто потому что у него душа болит. То есть душа болит, конечно, но еще он знает, что если он не примет эту деталь фасада, то ее не поставят. Нужны законодательные механизмы, которые позволяют предотвратить плохое качество исполнения деталей или предписать хорошее.

— Вот с этой бюрократической точки зрения — чем еще отличается работа в Германии от работы в России?

— На первый взгляд — так ничем.

— На первый взгляд, кажется, всем.

— Да нет. Все инстанции те же самые, все процессы похожие. Проблемы тоже стали, к сожалению, похожими. В Германии тоже очень активно начали экономить деньги на качестве и строительства, и архитектуры. Очень печальные процессы происходят. Но это все, скорее, общие недостатки, а не общие достоинства. Выходит, что не мы приближаемся к западному качеству, а западное качество в силу экономических трудностей приближается к нашему.

— Отношение общества к архитектуре — оно одинаковое в разных странах?

— Знаете, во всем мире неуверенность общества в способностях архитектора за последние десятилетия выросла в разы.

— А сами архитекторы верят в свои возможности?

— Архитектор должен создавать. А не архитекторы больше не верят в то, что архитектор может создать что-то достойное. Архитекторам теперь просто не удается переубедить других участников процесса. Они же должны не голосом переубедить — прийти и сказать: «Я сделаю хорошо». Строится здание, и если спустя, скажем, десять лет оно достойно вошло в канву исторического города — вот тогда архитектор переубедил.

— Это результат отрицательного опыта или какой-то общественный психоз?

— Мне кажется, и то и то. Но объективно надо сказать, что архитектурная и градостроительная культура находится сейчас не на высоте.

— Это не только про Россию?

— Да, не только. Просто в западных городах, где последние сто лет заботились о сохранении или воспроизведении исторического ландшафта, актуальная архитектура выглядит острым контрастом, но она не приводит к изменению среды. А в России нужно просто заново создавать саму ткань города — кстати, это похоже на Берлин, где тоже нужно было все воссоздавать и где было принято решение строить более сдержанно и ретроспективно, чем в других городах.

— То есть условные лужковские башенки — они имеют право на существование?

— Сама идея башенок — она неплохая. Кремль — это тоже ансамбль башенок. Нет архитектурной формы, которая бы себя скомпрометировала, и нет ничего плохого в стремлении к более сложной и вычурной форме. Другое дело, что исполнителю не должен изменять вкус, а заказчику нужно знать при этом меру в своем стремлении к экономии. То есть если ты берешься реализовывать сложную деталь, то в нее надо вложить известные средства, потому что иначе она получится банальной.

— Почему вы оказались практически единственным западным архитектором, который успешно строит в России? Для этого нужно родиться тут?

— Да, для меня это тоже большой вопрос. Мне кажется, что в русской ментальности скрыта такая почти детская нетерпеливость…

— Нетерпеливость или нетерпимость?

— Нет, именно нетерпеливость. Не «понаехали тут», этого совсем нет. Но с российским заказчиком всегда так — уже все решили, обо всем договорились, но он снова начинает: «А вот, может быть, сделаем не так?» И к этому тут надо постоянно быть готовым. И надо снова начинать убеждать с нуля — а западные люди, особенно первой величины, к этому не готовы. Чуть не Сталин сказал: «Я в деталях не очень хорошо разбираюсь, но в целом понимаю все лучше всех». Очень характерная черта для российского человека — это и самокритика тоже. Постоянное неверие специалисту — что он мне тут говорит, не боги горшки обжигают, я сам все прекрасно понимаю.

— Только местный архитектор может это вынести?

— Ну либо он может это вынести, либо он все бросает — и получаются те здания, которые мы видим. «Все, делайте что хотите, у меня рецепторы закрыты».

— И это не только из-за стремления к экономии?

— И экономия тоже, но еще и непоколебимое убеждение, что «я знаю лучше». Множество моих западных коллег не смогли тут вынести именно этого. Вообще, что касается больших зданий — ситуация катастрофическая. Десять лет практически не прекращающегося финансового расцвета на строительном рынке — даже кризис у нас был, я считаю, не кризис, а так, «немножко попугали». И что за это время не возникло целой плеяды выдающихся произведений — это, конечно, ситуация, требующая отдельного рассмотрения.

Интервью: Петр Фаворов

Центр детской гематологии, онкологии и иммунологии

Архитектор: Александр Асадов (Архитектурное бюро Асадова)
Место: Москва, Ленинский просп., 115
Состояние: построена в 2011 году

Архипелаг разноцветных домиков архитекторы называют «Древом жизни» — это гостиница для уже выздоравливающих детей. Кроме нее здесь лечебные и научные корпуса — комплекс, самый большой в Европе.

Антон Надточий

руководитель мастерской «Атриум»

Здание Детского онкоцентра я увидел, просто проезжая по Ленинскому. Его невозможно не заметить, в первую очередь, из-за контрастности цветового решения. Очень яркая точка в конце очень длинного проспекта. Важно, что здесь это не популистское решение. Оно эффектно и профессионально. А то в последнее время нередко пытаются вытащить средненькую архитектуру за счет ярких красок. В данном случае принципиально, что цветовое решение — это органичная часть архитектуры. Оно создает нужное восприятие уже при проезде мимо здания по магистрали, при подходе к нему. Вот ведь называется: Федеральный научно-клинический центр детской гематологии, онкологии и иммунологии, сразу понятно — самое страшное место на свете. А внешне нет. Есть такой известный архитектурный критик Чарлз Дженкс. У него жена умерла от рака, после чего он создал благотворительный фонд, который дотирует строительство центров поддержки больных раком. Проектировали для него разные звезды: Крис Уилкинсон, Рем Колхас. У Захи Хадид такой центр стал первой постройкой в Великобритании, хотя она там живет и работает. К сожалению, в России таких фондов нет, и таких больниц, как получилось у Асадова, тоже больше нет. Подавляющая часть медицинских учреждений проектируется организациями, которые много лет специализируются на такого рода заведениях. Возможно, они неплохие технологи, но, судя по результату, совсем не занимаются архитектурой. Именно поэтому все больницы, как правило, скучные и архитектурно невыразительные.

Парк Горького

Архитекторы построек:
Место: Москва, Крымский Вал, 9
Состояние: постоянные изменения

Реконструкция Парка Горького оказалась поразительной по всем параметрам: и по скорости изменений, и по результатам. Нынешний парк не имеет ничего общего с парком годовой давности. Пространство, сильно изменившее город, а потому по разным поводам появляющееся в каждом втором номере «Афиши».

Антон Кочуркин

куратор «Архстояния»

Иметь в центре Москвы не слишком удачный Диснейленд незачем, для этого есть множество крытых комплексов и игровых моллов. Реконструкция парка сделала из мертвого, чуждого городу места демократичное, открытое общественное пространство с дружелюбной средой. Он полностью перепланирован, вычищен, там множество площадок с вайфаем и кафешек. Там отлично перестроили каток — улучшили качество льда, сделали павильоны для переодевания, развели потоки пешеходов и конькобежцев, а раньше все путались на льду и сбивали друг друга. На набережной сделали удобные парковки. Без этого сегодня немыслима ни одна хорошая общественная зона. Любое пространство может менять поведение посетителей. Парк Горького делает людей, которые туда попадают, активными и современными. В то время как большинство московских парков просто не приспособлены для современной жизни. Недавно я встречался с дирекцией Мосгорпарка. Проблемы парков, которые обсуждались, все перекочевали из советского прошлого. Они выключены из жизни, большинство из них — просто лес. Конечно, зелень — это хорошо. Но, к примеру, Центральный в Нью-Йорке — это не только зелень, но и место, где каждый может найти себе площадочку для своих увлечений. Еще одна серьезная сложность, связанная с советским прошлым, — это законы охраны исторического наследия, которые во многих парках, например в Филях или в Нескучном саду, не позволяют делать ничего нового. Решение этой проблемы может растянуться на годы, поэтому наиболее перспективные парки сейчас — это Измайловский и парк в Северном Тушино, там меньше всего законодательных ограничений на переустройство.

Мастер-план Перми

Архитекторы: Бюро городских проектов, KCAP Architects & Planners (Голландия)
Место: Пермь
Состояние: принят в качестве стратегии развития города

Архитекторы из ювелирно спланированной страны Голландии придумали новую жизнь для непомерно большого города. Они ограничили его рост, предложили строить не башни, а дома не выше семи этажей, разработали карту районов, учитывающих разные городские функции, — и заставили российских архитекторов наконец вернуться к проблеме городов.

Александр Ложкин

архитектор пермского Бюро городских проектов

Во всей российской истории генпланы были оторваны от жизни по очень простой причине: там всегда путали долгосрочные цели и задачи с теми, которые нужно решать быстро и оперативно. Вот, например, по новосибирскому генплану к 2030 году в городе должно быть 60 станций метро, притом что сейчас их 12. Очевидно, что построены они не будут, но при планировке новых районов считается, что именно эти гипотетические станции метро будут людей оттуда вывозить. Так и возникают бесконечные проблемы, которые потом довольно сложно решать. В Перми оттолкнулись от другой градостроительной модели. Сделали красивый мастер-план — такую идеальную модель города будущего, у которой нет конкретных сроков реализации. И с другой стороны — сделали генеральный план, очень конкретный документ с цифрами, километрами. И вот он работает на краткую перспективу. Там сделан упор на многие вещи. Например, на то, что не нужно больше расширять город, что лучше делать его довольно компактным. То есть облагораживать существующие территории, а не осваивать новые. Нужно решать транспортную проблему, но не расширять дороги, а закупать общественный транспорт. Советское градостроительство занималось размещением производительных сил — заводов, фабрик и тех людей, которые будут на них работать. Вопрос качества городской среды был последним. В Перми наконец-то поставлен первый приоритет. Нужно сделать так, чтобы люди не уезжали из города, чтобы им хотелось жить здесь, а не где-то еще. Это очень сложная задача. Но идти к ней можно только такими вот маленькими шажками.

Юрий Аввакумов

архитектор

В принципе, этот генплан мог бы быть такой пороговой работой, которая бы привела к изменению сознания градоустроителей. Правильно было бы, кстати, поменять само название профессии — с «градостроительства» на «градоустройство». Предыдущие наши генпланы подразумевали такую монументальную фреску, которую дальше все прилежно копировали, и когда смотришь на это копирование изнутри, понимаешь, насколько финальный результат получается хуже того, что было задумано. В пермском генплане взгляд сверху наконец сменился на взгляд изнутри. Потому что создание комфортной среды обитания подразумевает другой масштаб жизни. Нет директивности сверху, а есть комфортный, почти что бытовой уклад, который архитекторы предлагают реализовывать. То есть вместо советской традиции формирования города из монументальных ансамблей мы здесь получаем принцип своего рода сада-огорода: здесь грядка, здесь овощи, здесь фрукты. Все это требует ежедневного возделывания, ухода. Есть при этом момент, который всех почему-то волнует: при таком подходе в городе не будет стилистического единообразия. В Голландии, откуда проектировщики родом, ни в старых, ни в абсолютно новых городских образованиях на искусственных островах таких опасений не возникает. Притом что участвуют разные архитекторы — и всем находится работа. Так что это лишь вопрос общего видения ситуации и проектной культуры.

Ольга Алексакова

архитектор

Генплан хорош сам по себе, в нем пропагандируется выявление и усиление существующих уже качеств: возвращение в город реки, человеческий масштаб, комфорт и экономичность решений. План создает рамки, внутри которых будет происходить будущее. «Мягкое» градостроительство — так теперь принято. Важнее, что появился на русском языке, в открытом доступе, полный Стратегический мастер-план Перми как реальный инструмент планирования и управления. Внятно написанный, отлично графически сделанный документ, обращенный к жителям города. Он доступным языком формулирует конкретные предложения по улучшению жизни в Перми. Не было еще такой политической воли, чтобы объединить столько профессионалов в международную команду, создать привлекательный и каждому понятный план, направленный горожанину как потребителю, для того чтобы после этого родилась со-вместная дискуссия. Это беспрецедентный случай. Летом 2010-го все говорили о Перми, все летали в Пермь. Маленький местный эффект Бильбао, хотя ничего еще не было построено. Может быть, и не будет построено, но последствия этого события мне видятся и в активизации «Архнадзора», и в дискуссии на «Стрелке» о будущем «Красного Октября». Наступают другие времена, времена, когда все станут договариваться. Пермь, как ни странно, стала их предвестником.

Жилой комплекс «Остоженка, 11–13»

Архитекторы: Сергей Киселев, Алексей Медведев, Михаил Серебряников (архитектурная мастерская «Сергей Киселев и партнеры»)
Место: Москва, Остоженка, влад. 11/17, 13/12
Состояние: построено в 2011 году

Как и его современные соседи по Остоженке, это здание активно встраивается в масштаб района: меняя этажность (от шести до четырех) там, где обращено к Зачатьевскому монастырю, играя материалами стен и ритмом окон, легко сгибаясь на перекрестках с соседними улицами.

Сергей Скуратов

Этот дом — форпост, посол дорогой «Остоженки» на недорогой улице Остоженке. Но это его положение его малость подставляет. Здание великолепно отрисовано: европейское по архитектуре, по отношению к материалам, пропорциям, деталям. В Барселоне или Мадриде казалось бы органично. А тут сама улица на три с плюсом, а он — отличник, хорошо сформированный, элегантный, в дорогой одежде, по европейскому ранжиру, — слишком дорог. При этом все сделано с необычайным изяществом, фантазией и чувством. Еще один момент: тут продумано все с одинаковой любовью, вниманием, активностью. В этом проявляется определенный период становления архитектора. Когда страшно что-то недоделать. Мастер, он какие-то вещи делает, а какие-то пропускает, как у Микеланджело в поздних скульптурах. Что-то сделано, а что-то совсем брошено. Тут не так. Ну и конечно, надо сказать об отделке. В нашей стране много талантливых, надо свой талант защищать от посягательств других талантливых чиновников и прочих интерпретаторов. Все остальные хотят улучшить проект: и подрядчики, и заказчики, и консультанты заказчика, и производители материалов. На мой взгляд, этот дом стал жертвой увлечения кого-то из них. В нем существуют практически все виды юрского камня, которые производятся в Германии, со всеми абсолютно видами отделки, которые они предлагают. Полированный, шлифованный, пощербированный. Там на фасаде есть специальная разновидность, которую применяют только в интерьерах и на полах. Настоящий шоу-рум юрского камня. На мой взгляд, избыточно. Но несмотря на все здесь сказанное, я искренне поздравляю Алексея Медведева и его коллег-соавторов с большим профессиональным успехом.

Реконструкция Политехнического музея

Архитектор: Джунья Ишигами (Naoko Kawamura & Junya Ishugami, Arup)
Место: Москва, Новая пл., 3/4
Состояние: проект победил на международном конкурсе

Конкурс на реконструкцию Политехнического музея выиграл японец Джунья Ишигами — и мало кто верит, что этот проект когда-либо будет осуществлен. «Афиша» собрала на круглый стол экспертов, чтобы выяснить, что не так с проектом Ишигами и почему все архитектурные конкурсы в России заканчиваются одинаково.

Действующие лица:

Кирилл Асс

архитектор, критик

Денис Леонтьев

руководитель проектов института «Стрелка», консультирующего фонд Политехнического музея

Сергей Скуратов

архитектор

Александр Острогорский

редактор «Афиши»

Асс: Мне проект нравится, не вижу никакой проблемы ни в том, что он появился, ни в том, чтобы он был реализован. Я очень надеюсь, что то, что заявлено, будет хотя бы до некоторой степени возможно реализовать.

Ревзин: У меня более сложная ситуация. Когда конкурс шел, я не был сторонником проекта Ишигами совсем, но не потому, что это плохой проект, а именно потому, что его нельзя реализовать. Мне так казалось тогда и, честно сказать, до сих пор так кажется. Но сейчас стоит задача воплотить проект, который был выбран, а не уничтожить его. Политехнический музей — заказчики непрофессиональные, но этого от них никто и не ждет. Они очень понадеялись на фирму Arup, которая в данном случае являлась гарантом воплотимости проекта, но сейчас становится ясно, что это российское отделение Arup, у которого нет нужных лицензий на производство работ и нет специалистов. То есть на сегодняшний день у нас в проекте неясно, кто, собственно, проектирует. У нас есть некий гений Ишигами, у нас есть некие западные гарантии в виде Arup, но у нас нет проектировщика. И проект, конечно, под очень большой угрозой.

Острогорский: А вам какой проект нравился?

Ревзин: У нас в итоге в качестве потенциальных победителей было два проекта: Томаса Лизера и Ишигами. Лизера тоже не просто было бы реализовать, если бы он победил, но все-таки было понятно, что, по крайней мере, такое можно сделать. И хотя это был проект устаревший лет на десять, можно было поверить, что мы напряжемся и повторим то, что делали десять лет назад во всем мире. Сказать, что мне нравился проект Лизера, я не могу. Равно как и не могу сказать, что мне очень нравился проект Ишигами. Но из этих двух я выбирал в критериях реалистичности. Я не очень понимаю, почему у нас в результате конкурса в итоге вышли два проекта, которые не то чтобы страшно пронзали с художественной точки зрения. А ведь мы вроде все правильно делали, мы собирали правильные компании, тщательно отбирали.

Леонтьев: Очень правильно было сказано что проект Лизера — это то, что реализовывалось в мире вчера. С Лизером была бы опасность, что это устареет уже лет на 20-25 к моменту реализации. Что мне еще кажется существенным из того, что упомянул Григорий Ревзин, — выбрали архитектора, и неважно, кто это, Лизер или Ишигами, — но он не несет стопроцентной ответственности за проект. Но это проблема уже гораздо более широкая: у нас конкурсы не интегрированы в процесс проектирования, от получения заказа до разработки документации и надзора за строительством. Вообще-то, когда архитектор получает возможность реализовать свой проект, тогда это и есть настоящий конкурс. Я очень надеюсь, что Ишигами сможет удержаться в проекте и довести его до конца, во всяком случае пока у Фонда развития музея есть понимание того, что проект надо реализовывать вместе с архитектором. В России, как правило, международный архитектурный конкурс понимают как еще одно «Евровидение»: архитектор пришел, показал, все посмотрели, похлопали, разбежались. Конкурс должен быть началом очень серьезного процесса, связанного с большой тратой денег, ресурсов и времени по реализации именно того проекта, который победил. У нас этого нет, и никто не защищен, ни архитектор, ни заказчик, который получил этого архитектора.

Скуратов: Я к этой ситуации абсолютно непричастный человек. Ни мое мнение, ни моя точка зрения в процессе всей этой сложной и долгой работы не могли повлиять на исход дела. И никакой зависти или тем более злорадства у меня на эту тему нет. Но есть сожаление. Я думаю, что хорошо знаю этого архитектора. Я немного знаком с его творчеством: объектами и с небольшими текстами, которые написаны им на их тему. Человек он достаточно немногословный, молчаливый. Мне кажется, что есть какая-то нелепость в том, что человек, смысл работы которого, как мне кажется, отказ от всех достижений индустриальной цивилизации, должен сделать музей, который как раз и посвящен истории этой цивилизации. Я не уверен, что вся экспозиция музея будет выстроена так, что появится необходимый благожелательный и правильный фон для всего, что там будет выставлено. Потому что он, как мне кажется, относится к этому с большой иронией. Недаром в его проекте нет никакой детализации. Он не стал заниматься логистикой, не стал заниматься интерьерами, а ограничился двумя принципиальными решениями: перекрытиями дворов, которые, на мой взгляд, реализуемы, и второй вещью, которая абсолютно не реализуема, — парком. Потому что никто, конечно, не будет оголять фундамент и выкапывать эту яму, притом что этот прием никак не решает ни проблему парковок, ни логистики музея, ничего. Я думаю, что жюри среагировало на бесформенное нематериальное покрытие, которое никоим образом не входит в противоречие с исторической ценностью и уникальностью этого здания. Это первая вещь. Вторая — мне кажется, что у музея и этого архитектора нестыковка на уровне группы крови. Этот человек не только не обладает способностью повести за собой весь гигантский творческий коллектив, он просто этого не хочет делать в силу своего человеческого покроя. Ему это вовсе не нужно. Если вспомнить прошлогоднюю трогательную историю про ниточки из его экспозиции на Венецианской биеннале — он сказал: «Ну порвали и порвали».

Ревзин: Ну почему же? Он перед открытием там плакал.

Скуратов: Ну да, плакал, рыдал. Вы можете себе представить весь этот наш российский маховик строительного комплекса и такого главного архитектора? Это же просто невозможно. У нас же должны быть такие Ермаки, Дмитрии Донские, Минины и Пожарские, для того чтобы что-то сделать в нашей стране. Вот Доминик Перро, тертый калач, построивший множество крупных зданий и очень сложных. А в России не смог. И Фостер не смог. Значит, будут другие игроки, как в случае с Мариинкой, — замечательные ребята…

Ревзин: Канадские профессионалы.

Скуратов: В общем, мы потом не узнаем своей родной деревни.

Токарев: Я с очень большой симпатией отношусь к проекту Ишигами. Мне кажется, что из поданных на конкурс проектов это лучший. Потому что он просто другой. Меня как раз проект подкупил своей антитехнологичностью, тем, что мы не украшаем технологии технологиями, не выставляем паровоз внутри другого паровоза. Может быть, это как раз и есть то сопротивление материалов, которое даст искру, сделает этот музей чем-то необычным. Кроме того, мне кажется правильным и важным добавить музею городского пространства и постараться побороться с его островным положением, сейчас это абсолютно изолированный остров. А что касается будущего взаимодействия Ишигами с нашим строительным комплексом, всей машиной реализации проекта, думаю, тут тоже есть шанс. Я бы напомнил историю арки Дефанс, которую спроектировал Спрекельсен. До этого он построил только свой собственный дом и маленькую церковь, да и вообще умер в процессе строительства. Тем не менее арка была построена.

Скуратов: Спрекельсену было за семьдесят, больное сердце. И умер он по медицинским параметрам.

Токарев: Согласен. Ишигами самурай, конечно. Желаю ему здоровья.

Скуратов: Нет, извини, пожалуйста. Все-таки во Франции, когда один проект переходит к другому архитектору, этика соблюдается неукоснительно. Все, что нарисовано, все, что придумано, — все воплощается. Как в истории с Центром Помпиду, когда президент плакал и рыдал, но ничего не мог сделать, потому что было заявлено, что решение жюри является безоговорочным и окончательным.

Токарев: Согласен, но шанс надо дать, иначе мы стоим в тупике — Фостер не смог, Перро не смог, а канадские профессионалы всегда под рукой. Тогда вообще лучше ничего не начинать. Другая история, которую я хотел напомнить в связи с этим конкурсом, — это история Сиднейской оперы. Конкурс был проведен в 1949 году, по настоянию Аалто был выбран проект Утзона, проект тогда казался совершенно сумасшедшим. А строительство началось только в начале 1960-х, потому что десять лет не существовало технологий, никто не брался сделать эту вещь. Тем не менее она была построена и на сегодняшний день является символом Австралии, а до этого были только кенгуру. Но я совершенно согласен: большой вопрос — как наладить управление этим проектом так, чтобы получить нужный результат.

Ревзин: А есть какие-то идеи? Вот вы тут сидите, два профессионала-строителя. Ну как воплотить этот проект? Я просто еще дополню. 90% строительного объема музея — это реставрация. Реставратор на сегодняшний день не выбран. Конструкторов тоже нет, нет изготовителей рабочей документации. Поэтому я реально хочу спросить: как выбраться из этой ситуации?

Скуратов: А можно в трех пунктах описать проект Ишигами? Вот все говорят: проект Ишигами, проект Ишигами. Назовите, пожалуйста, три пункта проекта Ишигами, которые необходимо выполнить, чтобы этот проект независимо от того, кто дальше будет работать над ним, остался проектом Ишигами.

Ревзин: Я задавал этот вопрос Ишигами. Там был финальный запрос, после того как в финал вышли Лизер и Ишигами. От каких трех пунктов вы не готовы отказаться для выполнения вашего проекта. Он вместо этого написал два. Кровля. И парк внизу.

Скуратов: Парк внизу?

Ревзин: Да.

Скуратов: А парк внизу в каком виде? Яма?

Ревзин: Да-да-да.

Скуратов разводит руками.

Ревзин: Исполнение этих двух пунктов он считает достаточным, для того чтобы это был его проект. При уничтожении любого из них он уходит от авторства. Нужно еще понимать, что в отличие от русских архитекторов западные совсем не мотивированы на исполнение проекта в России любыми средствами. Для них это один из пятидесяти проектов — не идет, значит, не идет: «У вас нет на это согласования — ну это ваши проблемы. Сидите и согласовывайте». Я понимаю, парк и прозрачное перекрытие — это поэзия. Но давайте смотреть на вещи реально: если убрать поэзию, ничего не останется. Поэзия здесь — самое ценное.

Токарев: Может быть, нужен еще один конкурс — на управляющую компанию? В условиях которого есть все сложные обстоятельства, которые мы обсуждаем.

Ревзин: Конкурс на генпроектировщика мы можем проводить только по 94-му ФЗ. А по нему я не то что Ишигами получу — я получу какой-нибудь «Воронежгражданпроект». По минимальной цене.

Леонтьев: Интеграция зарубежного архитектора в Россию происходит с очень большим скрипом, много есть разных причин, почему это происходит, но реально никогда ничего не удавалось. Сегодня они строят по всему миру — в Китае, в Америке, в Европе, в Южной Америке. Но не в России. Парадокс. И проблема, конечно, не в климатических условиях, проблем гораздо больше, и они серьезнее. И конкурсы помогают их раскрывать.

Скуратов: Это проблема убогого законодательства. И совсем неразвитых межпрофессиональных отношений.

Токарев: Боюсь, главное — это отсутствие у организаторов конкурса нацеленности на результат.

Леонтьев: Для меня классическим примером является стадион «Зенит». Конкурс провели в 2004 году — его до сих пор строят. Там уже архитектор умер. Сменилось четыре генпроектировщика. И что, «Зениту» не нужен стадион, у него нет мотивации? Или Мариинский театр — им не нужен был театр, что ли?

Скуратов: Мне кажется, здесь другая проблема. Это же общеизвестно: и архитектура, и медицина занимают в сознании абсолютно каждого человека вполне понятное для него место. Тем более для чиновников, которые очень много видели и путешествовали и каждый из которых участвовал в строительстве как минимум собственной квартиры и собственного дома. А потому, когда дело касается музея, они все замечательно знают, каким именно его надо сделать. Но как? Дальше они не знают почти ничего: как устроен весь процесс — от выбора архитектора до получения конечного результата. Они осознанно считают, что это не их дело.

Токарев: Государственные структуры в качестве управляющих компаний, мне кажется, доказали свою полную беспомощность. Поэтому можно оставить в государстве бюджет, а все остальное переложить на управленцев с большим опытом проектов. Бывали проекты и потяжелее, чем Политехнический музей.

Асс: Мы еще должны понимать, что когда проект имеет верхнюю поддержку, то тогда оказывается, что не все законы обязательно должны быть исполнены.

Скуратов: Это только на уровне декларации так происходит. Как только дело доходит до конкретной ситуации, архитектор спрашивает: «По каким нормам работаем?» А ему отвечают: «По российским». А у тебя в условиях конкурса записано, что все проекты в Сколково делаются по европейским нормам.

Ревзин: Ну вот конкретное решение, например — детский сад на крыше. Очень удобно. В некоторых странах так делается. Дальше оказывается, что наша страна не признает, что несчастный случай может случиться просто так: если какой-нибудь ребенок, не дай бог, когда-нибудь свалится с этого детского сада — за него посадят на всю жизнь человека, который это разрешил. В результате в Сколково формально можно не выполнять никакие нормы, а реально мы выполняем все нормы куда острее, потому что мы лично за них отвечаем. А по нашим нормам, как известно, ничего, кроме Бирюлево, построить нельзя. Соответственно, мы теперь в Сколково его обратно будем строить. Но дело вообще не в этом. Дело в деньгах. Когда мы говорим, что у нас в государственных компаниях низкий уровень управления, надо понимать, что люди, занимающиеся строительством в частных компаниях, легально получают в десять раз больше, чем они получают в государственных. Поэтому в государственных или очень плохие специалисты, или воры. Когда мы говорим: давайте выберем новую управляющую компанию, дадим ей деньги, пусть она делает — тогда возникает проблема. Как возникала у нас с конкурсом на Пушкинский музей. Я говорил: «У вас бюджет миллиард. Выставляйте на конкурс проект плюс бюджет, и пусть частная девелоперская компания за миллиард строит это. Это очень просто. Здесь всего сто тысяч квадратных метров». В этот момент все небезразличные люди говорят: «Как, все сразу?! Давайте сантехнику отдельно, кон-диционирование отдельно. И мы будем этим управлять».

Острогорский: Я вот хотел спросить. Мы имеем новейшую историю конкурсов России, которые, в общем, ничем не заканчиваются, непонятно, к чему приводят, и непонятно, зачем нужны, но регулярно происходят. Почему они не выходят и зачем их делают?

Ревзин: Мы все еще не верим в наших архитекторов, мы хотим полностью измениться и сделать, чтобы было как на Западе, и поэтому мы каждый раз начинаем волну конкурсов — на моей памяти это четвертая. Каждый раз это упирается в какую-то фигню. Первым конкурсом, который у нас был объявлен — большим, международным, серьезным, — был конкурс на московское правительство в Сити, который объявлял Юрий Михайлович Лужков. Вот он тогда верил в конкурсы. В нем участвовало много компаний, и когда дело уж пошло напрямую к тому, что выиграет архитектор из Израиля, тут все спохватились и выбрали проект Хазанова (16, 17). Но Юрий Михайлович решил: «На фига мы столько денег тратили, устраивали международный конкурс, чтобы победил вот этот Хазанов?» И тогда Юрий Михайлович закрыл все конкурсы, решил, что нужно, чтобы инвестор приводил западного архитектора. И они стали приводить — один начал водить за собой Фостера, другой Эгераата, каждый со своим. Вот Москва так развивалась, а на федеральном уровне, наоборот, решили, что Юрий Михайлович может делать черт-те что, а мы пойдем другим путем и объявим конкурсы. И пошли петербуржские конкурсы чередой: на Мариинской театр, первый на Новую Голландию, на «Зенит», на Пулково. Ничего не построили. Кончилось все конкурсом на Газпром, когда против конкурса восстал народ. Сейчас и в Петербурге нет конкурсов. Теперь мы выходим на третий этап. Владимир Владимирович уже наткнулся на Газпром, а Дмитрий Анатольевич у нас еще не играл в эти игрушки. Там все будет чистое, новое, по западным технологиям. Пока же мы еще только рисуем. Пока же еще никто не пришел и не начал реально строить. Когда начнут — там все начнет скрипеть, искрить. И в этом костре будут сгорать прекрасные идеи архитекторов.

Жилой комплекс «Садовые кварталы»

Сергей Скуратов пытается решить трудную задачу: на основе разработанного им генплана и дизайн-кода несколько лучших российских архитекторов должны построить по несколько зданий — и жилых, и театр, и школу, и галереи. Хотя ограничения и есть, свободы у авторов достаточно. получится ли квартал цельным — можно будет увидеть лет через десять.

Андрей Савин

архитектор, «А-Б студия»

«Садовые кварталы» — это в первую очередь проект, уместный по времени. Прошло 15 лет, за которые заказчик созрел для того, чтобы вкладывать деньги в качественную архитектуру. Одновременно потребитель дорос до того, чтобы предъявлять более высокие требования к жилью. Сегодня ему нужна не просто большая квартира, ему нужна еще и инфраструктура, подъезд к кварталу, среда вокруг дома. В проекте «Садовые кварталы» произошел мощный отбор по качеству, тут собрались максимально профессиональные архитекторы, которые в первую очередь думали не о квадратных метрах, а о людях, которые тут будут жить. Тут есть главное пространство — открытая площадь с озером и бульвары, есть второстепенные пространства, продуман и срежиссирован сценарий жизни квартала. Этот проект не впадает в гигантоманию, находит масштаб, соразмерный окружающей исторической застройке, и создает комфортную для человеческого восприятия среду. В то время как девяносто девять процентов новой застройки в Москве только ухудшают городскую структуру. Все эти высотные башни в стиле сталинской архитектуры вроде высотки на Соколе — это не архитектура, а издевка над профессией, безграмотная, беспомощная работа, за которую я бы студентам даже тройку не поставил. Но сегодня уже все мировые державы поняли, что небоскребы — это бессмысленная трата времени и денег. Или вдруг мы решили, что мы продолжатели сталинской архитектуры? Но ее делали люди с хорошим образованием и с другой мотивацией. А здесь все диктует рынок и пресловутый капитализм, который привел Москву в то печальное состояние, в котором она сейчас находится.

Кампус Школы управления Сколково

Архитекторы: Дэвид Аджайе (Adjaye Associates), бюро «А-Б студия»
Место: Московская обл., Одинцовский р-н, Сколково, Новая, 100
Состояние: построен в 2010 году

Гигантский диск, на котором лежат параллелепипеды, — сверху это напоминает не то Малевича, не то Лисицкого, сбоку — мемориал Ленина из 70-х. И все-таки огромная школа с аудиториями, общежитием и спорткомплексом — единственный удачный проект звездного иностранного архитектора в России. «Афиша» узнала у Дэвида Аджайе, как ему удалось построить здание в России.

— Почему вы вообще взялись за проект в России?

— Мне о конкурсе рассказали владельцы берлинской галереи, которые работали с Россией: вот, мол, есть такой проект, это может оказаться интересно. Я посмотрел бриф и подумал, что это, вообще-то, здорово: новый способ мышления в России, желание что-то сделать. Я имею в виду идею здания, которое будет заставлять студентов выжимать из себя все по максимуму, станет этакой визитной карточкой нового российского менеджерского класса для всего мира.

— И вы не боялись, что строительные технологии окажутся не на том уровне или что клиенты будут не совсем такие, как на Западе?

— Ну во-первых, есть очень много совершенно необоснованных слухов и сплетен о работе в России. Во всяком случае многие из них — необоснованные. Конечно, я нервничал, ведь я никогда у вас не работал — но только поэтому. В то же время я всегда восхищался русской архитектурой и строительными технологиями — всей этой великой историей XX века. Это на меня очень сильно повлияло как на архитектора, когда я учился, и до сих пор влияет. Кроме того, клиенты оказались людьми очень открытыми, не замкнутыми на России, смотрящими в мир, связанными с самыми разными институциями по всеми миру, так что было ощущение, что это уже часть глобального мира и добиться необходимого качества строительства будет возможно. Да и нужно понимать, что мы работали в определенных рамках — мы же не делали интерьеры, например, только наметили общую идею. Ключевые зоны — ресепшен, первый этаж — да, а остальное делали русские архитекторы. В конечном счете, я думаю, клиенты нервничали по нашему поводу больше, чем мы — по их.

— Я слышал, что идея «чтобы было похоже на Малевича» пришла от них.

— И клиенты, и я любим Малевича в равной степени, так что тут не было какого-то давления. В каком-то смысле это было предопределено, потому что первые эскизы, которые я им показывал, уже содержали отсылки к конструктивизму — к Татлину, к Эль Лисицкому, намеки на супрематизм. Разговор о силе, которая скрыта в движении конструктивизма, шел с самого начала. Если бы это не было так важно для меня самого, а они бы настаивали, я бы не стал этого делать.

— А насколько первые эскизы отличаются от результата?

— Сильно. Моим первым предложением было сделать здание, которое как бы плывет в ландшафте, поднято над ним. Один длинный объем, поднятый вверх. Но оказалось, что это слишком сложно, долго и дорого. Потом к нам присоединились российские коллеги из AB, мы начали обсуждать, что действительно можно сделать в России, а что нельзя. И довольно быстро поняли, что надо делать ставку на бетон, что здесь эти технологии необычайно развиты, — я даже не подозревал, насколько хорошо. Тогда я начал думать о разных объектах — длинном, круглом, поднятом в воздух, — и так мы постепенно перешли от разговоров об отдельном объекте к разговорам о композиции. Но все равно это для меня был тот же самый образ, только уже больше связанный с потребностями кампуса, с жизнью школы как системы. То есть для меня не форма главное, а идея.

— От чего еще пришлось отказаться?

— Вот что интересно. Мы начинали работать с очень сильным западным инженером, специалистом по стальным конструкциям. Но довольно быстро поняли, что эти технологии не очень развиты в России и очень дороги. То есть консоли, которые мне были нужны, в России становились неэффективными. Это бы перекрыло бюджет на 50%. Мы обратились к более древним технологиям, которые лучше известны в России, — знаете, то, что еще с брежневских времен было известно, — и это восторг какой-то, конечно. То, что делалось в 1960-х и 1970-х, здания, которые, может быть, не так красивы, но с инженерной точки зрения очень интересны. Оказалось, что с бетоном работать гораздо проще — на Западе-то это как раз очень дорого, так как бетон требует больше человеческих ресурсов. Может, это потому, что в России зарплаты другие? В общем, пришлось учиться работать с бетоном при температуре минус 30. Тоже опыт.

— А то, что пришлось работать с местными строителями и архитекторами, — это для вас привычная практика?

— Мы работаем по всему миру. И везде сотрудничаем с местными архитекторами и строителями. Так что впитывать их опыт и знания — это очень важно, ведь местных сложностей, нюансов законодательства, всяких пожарных требований существует масса, и если не знать о них, то можно наделать очень глупых ошибок. Так что партнеры у нас есть везде — от Катара до США. И это здорово: вы чему-то учитесь, они чему-то учатся. Вообще, я на этом проекте многое понял. Стал гораздо увереннее себя чувствовать, когда речь идет о больших проектах, понял, что иногда привычные идеи о том, что такое «современная архитектура», не работают. Что «современные архитектуры» могут быть разными.

— Теперь, спустя какое-то время, что вы думаете о Сколково?

— Мне нравится, что этот район стал так быстро развиваться. Когда мы начинали, там не было ничего, настоящие задворки, вокруг почти никаких зданий. А теперь, насколько я слышал, там уже готовятся новые здания, вокруг начинает расти город. Мне всегда было интересно, что одно здание может начать формировать город, его линию горизонта, еще до того как город появится. Так что теперь очень интересно будет следить за тем, как будет меняться это место, — и не сможет не отвечать как-то на мое здание, на его эксцентричную форму. Оно одновременно и бросает вызов окружению, и как бы просит дать ему какое-то место.

— Ну там есть и специфическое окружение — кладбище, например.

— О, я эти фотографии с кладбищем на первом плане просто обожаю. Потому что это и есть реальный контекст.

— А как к вашему проекту отнеслись на Западе?

— Говорили много. Он вообще стимулировал споры о том, каким должен быть современный кампус, о том, каким может быть «гиперздание», то есть что-то очень большое. Вот я знаю, например, что в Колумбийском очень интересовались проектом, потому что они строят новый кампус, несколько европейских архитекторов обращались ко мне за консультациями. Кроме того, я преподаю и выступаю с лекциями и рассказываю про проект, и везде — от Токио до Африки и Южной Америки — он нравится, вызывает обсуждение, потому что это в своем роде новый тип здания, новая типология. Причем рожденная в России — так что тут есть чем гордиться.

— А отношение к вам — и вас самого — он изменил? Вы же лучше всего известны как автор разных частных домов, галерей.

— Ну каждый проект вас меняет. Архитектор всегда хорош настолько, насколько хорош его последний проект. Если вы строите все время что-то маленькое, то вы и остаетесь маленьким архитектором. Так что этот прыжок в масштабе был очень важным… Я помню, что я первое время не хотел рассказывать о проекте, потому что очень боялся, что не получится, не выйдет. То есть я был уверен в себе, но вы понимаете, когда вы строите, на вас столько внешних сил действует. А потом я успокоился, понял, что все идет как надо и что это очень сильный проект. Позже он помог мне выиграть несколько конкурсов, в том числе и проект, который я сейчас делаю в Вашингтоне. Если уж я смог работать в России, то и в Америке смогу — клиенты так думают.

— Ну да, с таким отношением к архитекторам, как в России, редко где можно столкнуться.

— Да, административное здание должно было быть выше, но там вышел большой спор с мэром, и нам пришлось отказаться от четырех этажей. И это была катастрофа. Потому что вот этот «золотой» корпус — на его верхних этажах оказалась администрация. А по моей идее там должны были быть теннисные корты, корты для сквоша, разные хозяйственные помещения. Но на качестве здания это не очень сказалось.

— Это вам еще повезло. Некоторых просили убрать лишние этажи уже после того, как здание закончено.

— О боже, это вообще чудовищная травма. Но вообще, я понимаю, что для России мой проект был легким. Хорошие клиенты, очень заинтересованные в результате, политическая поддержка проекта — это все очень помогло. Так что это не вполне русский опыт, конечно.

Генплан города Сколково

Архитекторы: AREP (Франция)
Место: Московская обл., Одинцовский р-н
Состояние: проект победил на международном конкурсе

В Сколково будут жить ученые и инноваторы, в задании на конкурс их описали как молодых и семейных, с двумя детьми. выбрали французский проект — с живописной планировкой и утопающий в зелени. Теперь по этому плану проводятся конкурсы на отдельные объекты, участвуют российские и иностранные архитекторы.

Сергей Скуратов

архитектор («Сергей Скуратов Architects»)

Я не видел технического задания этого проекта, а понятно, что генплан — ответ на него, своеобразная иллюстрация, положенная на конкретную местность с учетом ландшафта, розы ветров и т.д. Если есть какие-то проблемы и критические моменты, то их причину надо искать в ТЗ. В особенности учитывая, что все спроектировано французами. Французские проектировщики, я знаю, всегда очень точно выполняют задание. В этом смысле они люди очень воспитанные и очень образованные. Те же голландцы, например, менее педантичны и позволяют себе вольности. Это видно по тому, как проект Рема Колхаса отличался от предложенного компанией AREP. Это национальные отличия менталитета. Другой вопрос, что я видел лишь работы двух этих финалистов, которые сложно было сопоставлять. То, что предлагал Рем, — это, грубо говоря, ВДНХ, парк гиперсовременных абстрактных скульптур, которые он, собственно, всегда и делает. Уникальные арт-объекты с провокационными пространствами. В выбранном же варианте на словах все превращалось в экосистему. Сейчас уже, когда мы все начинаем разрабатывать части этого проекта, экосистема становится обычным городом. В общем, пока я вижу сильную волю организаторов конкурса выбирать то, что нравится им лично. Насколько это сообразуется с идеей, есть ли она, не уверен. Кажется, отсутствует понимание, что все будет зависеть не от того, как придумают жилые кварталы, которыми мы сейчас занимаемся, а от проекта рабочей зоны. От того, как будет спроектирована логистика города и каким окажется университет. Именно функционально что это будет за архитектура. Как они ее сделают, в каких материалах, насколько тема экономии и тема «распила» может внедриться в эту историю. У нас же принято архитектуру финансировать по остаточному принципу.

Как всегда в крупном государевом проекте, соотношение чиновников и реальных профессионалов двадцать к одному. Отсюда почти все проблемы. Люди, которые сейчас занимаются организацией проектирования, все с очень маленьким опытом. Они тут учатся. И вот вопрос — сколько раз мы будем наступать на грабли. Например, есть попытка высших должностных лиц объявить Сколково свободной зоной в смысле строительных норм, но безопасность не может быть офшорной территорией. У нас есть определенная пожарная техника, и именно под нее должна быть настроена пожарная безопасность объекта. Иностранцы включены просто в другую, незнакомую нашим чиновникам законодательную и проектную систему, которая функционирует как единое целое. У нас такая система разрушена, а та, что есть, не позволяет создать конечного продукта, в ней нет понятия качества. И отсутствие норм и введение какой-то зоны свободы тоже ничего не дают.

Юрий Григорян

архитектор («Проект Меганом»)

Если отстраниться от функции, политической составляющей, расположения и всяких других вещей, которые могут вызывать разные оценки, то можно увидеть в этом проекте очень значимую амбицию — построить новый город, не очень большой, но важно, что и не очень маленький, с нуля. Не какой-то район, а вещь, у которой есть центр, периферия и т.д. Это в конце концов и привлекло меня к проекту. Участвовать в создании такой вещи — уникальная возможность. Совет, где мы отсматривали предложения, давали рекомендации, дал некое дополнительное понимание современного урбанистического дискурса. И процедура отбора участника конкурса на генплан, и история кураторства над районами, и высокий запрос на качество — все достаточно любопытно. Тут есть вызов для архитектуры: как построить такие объекты, как они будут сочетаться. Быть может, мы все же узнаем, может ли современная архитектура вместе с ландшафтом создать гармоничную среду. Это, конечно, всех волнует и интересует.

Зданиями тут застраивается 70 гектаров из примерно 470. То есть, по сути, получается парк, сохраняется достаточно много природы, что важно в пригородной зоне. Кроме того, есть претензия сделать цельную концепцию городской культуры: связанных общественных пространств, велосипедных дорожек, транспорта. Ну а если идея потерпит поражение — тоже будет урок. Потому что без риска не делаются никакие хорошие вещи, да вообще ничего без него не делается.

Главная сколковская миссия — подтолкнуть вперед развитие отечественной архитектуры. Причем это происходит с помощью конкурса. Мы там внутри боролись за то, чтобы были множественные конкурсы, а не раздача заказов по знакомым архитекторам. И после проведения первого же я увидел, как участники вдохновлены такой моделью. Что можно сыграть в конкурс, выиграть, быть отобранным — и твой проект построят. Простая вещь, которая работает в других странах — в Германии, Швейцарии, еще где-то, — а в России до сих пор нет. Он не просто заказной — открытый: дает шанс молодежи открыть свой бизнес. Ради одного этого стоило затевать проект. Понятно, что критики масса. Нет опыта реализации комплексных проектов такого рода, поэтому трудно учитывать все сразу.

Надо будет смотреть по результату, критиковать его и использовать этот опыт. Очевидна еще, например, слабость строительной индустрии. Опять же, зеленые амбиции Сколково дают возможность заварить такую дискуссию, чтобы инженерам было интересно этим заниматься. А то приходится импортировать технологии — очень грустно.

Жилой комплекс «Одиннадцать Станиславского»

Архитекторы: Эйдан Поттер (John McAslan + Partners, Великобритания), Андрей Романов, Екатерина Кузнецова (ADM architects)
Место: Москва, Станиславского, 11
Состояние: построено в 2010 году

История, начатая на Остоженке, продолжилась на Таганке следующим поколением архитекторов: аккуратные дворики, разнообразие фасадов, дерево, камень и кирпич. И архитекторы уже не могут сказать, что предлагали они, а что — английский партнер. Потому что представления об архитектуре у них одни.

Илья Мукосей

архитектор (студия «ПланАР»)

Есть, по-видимому, определенная синусоида развития московской жилой архитектуры. Остоженка — это было очень дорогое жилье, но довольно небольшого масштаба. Потом появились мегапроекты: «Город яхт», «Аэробус», «Авеню 77». И многие из них — тот же «Аэробус» или «Авеню 77» — это уже не центр, а периферия, это более дешевое жилье, хотя все равно дорогое. И масштаб гигантский, космический просто. Потом начался кризис — и мы имеем опять маленький масштаб, Станиславского, 11. За это время ситуация переломилась — не до конца еще, конечно, но в пользу более современной архитектуры. Начинается отход от того псевдоисторического стиля, который хорошо знаком москвичам по работам разных моспроектовских архитекторов. Его навязывал Лужков, а делали те, кто вырос на архитектуре семидесятых годов, на модернизме, брутализме, причем вполне себе западном. И они не могли историческую архитектуру делать, не чувствовали ее, просто лепили из готовых элементов, как панельные дома. Станиславского, 11, стилистически не очень далеко ушел от Остоженки. Но у ADM, мне кажется, возможности пошире, чем у тех, кто на поколение старше. Они умеют работать с ветхой исторической тканью, не с шедеврами, а именно с этакой исторической холстиной, извлекать из нее максимум эстетики и даже в каких-то местах ее очень ловко поддерживать. Воспроизводить масштаб, пропорции, даже когда ничего исторического на этом месте уже не осталось. При этом дома у них выглядят вполне современно, но за счет материалов, кирпичика состаренного, они кажутся своими в таких районах, где много старого прома. И в доме на Станиславского нет никакого историзма, но масштаб этих блоков, которые выходят на улицу, — он выбран очень правильно. Не единый длинный фасад, а как бы отдельные домики, и это соответствует масштабу этого района, масштабу домов, которые были раньше. Очень толково.

Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка»

Архитекторы: Дмитрий Ликин, Олег Шапиро (Wowhaus)
Место: Москва, Берсеневская наб., 14, стр. 5
Состояние: реконструировано в 2010 году

Строили архитектурную школу, а получили — общественное пространство, которое само по себе и эксперимент, и учебное пособие. Амфитеатр и двор (большая редкость для Москвы — очень много дерева) способны вместить до полутора тысяч зрителей кино или слушателей лекции — и каждое лето через «Стрелку» таких проходят десятки тысяч.

Николай Малинин

«Стрелка» — это городское общественное пространство, каких у нас, в принципе, сроду не было. Город активно застраивали, уплотняли, набивали под завязку коммерческими структурами, жильем, чем угодно, но только не такими учреждениями. «Стрелка» замечательна по многим параметрам. Во-первых, амфитеатр. Понятно, у нас специфический климат, и греческие мотивы смешны и комичны, но два сезона прошло, и все понимают, что театр под открытым небом — это очень удобно. Зимой он простаивает, зато летом превращается в место, где ты не просто сидишь на лавочке и пьешь пиво, а оказываешься вовлечен в какое-то осмысленное действие культурного толка. Вот этот романтический порыв — мы все равно немножко Греция, у нас все равно немножко демократия — мне чрезвычайно симпатичен. Во-вторых, сооружение деревянное. На фоне кирпича, камня, стекла, бетона вдруг возникает очаг природы — пускай не зелень как таковая, которая прорастает и цветет как хочет, но хоть что-то. У дерева есть ощущение временности, но оно тоже по-своему замечательное. Мы не построили тут какую-то домину на века, которую никак не сковырнуть, а сделали вещь, которая может реконструироваться, перестраиваться, переделываться. Это очень важное ощущение: мы не мыслим город как памятник. Для нас он нечто живое, что можно развивать куда-то дальше. Я бываю на «Стрелке» очень часто. Но я специфический потребитель: не тусуюсь, не употребляю продукты, которые мне все-таки кажутся непристойно дорогими. Ну есть минусы, конечно, чудовищно узкий тротуар, например, и это несмотря на все программные «стрелочные» разговоры про то, что город должен быть для людей, и все такое. Да, противоречий много во всей этой истории, но к самой «Стрелке» как к архитектурному сооружению они отношения не имеют.

Очень хороший, интересный и симпатичный дом. У нас в последнее время строится не так уж много домов, а этот такой заметный — как его можно не отметить? Место — подходящее. Объект тем и хорош, что он очень концептуален, его нельзя тиражировать, он подходит именно для этого места в городе. Район раскручивается, становится модным, там есть «Винзавод» и много зданий, выполненных в традиционном материале — кирпиче. То, что там появился объект, который чутко реагирует на разные обстоятельства этого места, — это нормально, и дом там уже прижился. В мире действительно есть много примеров, когда появление одного интересного дома способствует оживлению целого района — является таким финансовым моторчиком, притягательной силой. С точки зрения чистой архитектуры и чистого искусства неолофты — это не самый четкий и не самый чистый ход, но почему бы и нет. На самом деле, я думаю, это просто некая легенда, которую решили придумать именно для этого объекта, что будет такой неолофт. Если застройщику греет душу именно такое название и такое понятие, то почему бы и нет. Я сомневаюсь, что это придумал Скуратов, он вообще не такой архитектор, который будет специально имитировать то, чего нет. То есть он не будет имитировать лофт. Вообще, легенды — это коммерческая история, они нужны для того, что-бы продавать. Много же всяких легенд — наш объект, например, называется Fusion Park, что там Fusion, я до сих пор понять не могу. Или «Садовые кварталы» — да там садов никогда не было. Наш жилой комплекс «Аэробус» — при чем тут аэробус? Наверное, специально обученные знатоки вкусов нашего потребителя знают, что делать. Наверное, и неолофт найдет своего покупателя. Хотя к авторским замыслам эти легенды не имеют никакого отношения.

Универмаг Tsvetnoy

Архитектор: Юрий Григорян («Проект Меганом»)
Место: Москва, Цветной б-р, 15, стр. 1
Состояние: построен в 2010 году

«Меганом» строит немного, но тщательно и каждый раз попадает в точку. С «Цветным» получилось так же: универмаг с рынком наверху, резкие углы здания-горы, много дорогого камня и стекла встали между входом в метро и цирком как влитые. «Афиша» поговорила с главой «Меганома» Юрием Григоряном.

— Вам удалось построить «Цветной» так, что заметно, а глаз не режет, интересно — но все внимание на себя не оттягивает.

— Ситуация Цветного бульвара уже давно в архитектурном мире считалась странной: стоит череда таких автономных, симметричных коробок. Кинотеатр «Мир», цирк, потом стоял старый рынок, метро — странная выставка павильонов без какой-либо связи. И мы пытались решить именно эту задачу: поместить в существующий контекст такую архитектурную форму, которая все соберет. В результате там есть очень рискованные решения, но они работают. Например, фасад немного сломан и за счет этого поддерживает сразу два масштаба: верхняя, вынесенная вперед часть соответствует карнизной теме всех крупных зданий рядом, а нижняя — перекликается с высотой особняков, которые стоят с правой стороны, до метро.

— А в чем здесь риск?

— Архитектура сейчас же ведет себя как попало — отвергает горизонтали, вертикали, и в московской архитектуре такое уже есть — когда что-то нависает, выдается сверху, снизу, накреняется. Этакая нарочитая демонстрация современности. Такого нам не хотелось, но хотелось (ведь в целом образ этого дома — гора), хотелось подчеркнуть энергию его формы, как, знаете, бывают горы, которые наклоняются над нами. Мы хотели сделать его таким каменным телом и рассматривали разные варианты материала. Травертин, который в результате использован, появился по экономическим соображениям. Вообще-то, он очень дорогой — толстенные плиты, десятисантиметровые, поддерживающие нашу геологическую метафору. Но он при этом менее радикален, чем бетон, который мы хотели делать сначала — отливать такие огромные искусственные камни и покрывать ими весь дом, включая крышу. Не вышло из-за отсталости технологий. Наше панельное домостроение не может такого, как, например, во Франции, где отливают эти плиты цветного бетона — белого, кремового, разных красивых цветов — прямо на стройке. Привозят и льют двенадцатисантиметровые панели прямо на стройке в хорошем настроении, и ровные, и вешают их прямо на здание — я это видел! А у нас выяснилось, что такой бетон лить парадоксальным образом в два раза дороже, чем везти травертин из Италии.

— Так камень же красивее, чем бетон, нет? А из бетона вот рядом цирк стоит, кинотеатр — это же 70-80-е, не очень современно.

— Это как раз камень делает его немножко «под старину» — тут все отсылки, вплоть до Колизея, понятны. В этом, вообще-то, ничего нет дурного, и даже, может, хорошо, все-таки центр города. Но это уже не здание, которое может попасть на обложки профессиональных журналов ну и вообще в дискурс современной архитектуры: оно не манифестирует ее возможности, не применяет остросовременные материалы — как это делает белое или матовое стекло, какие-нибудь специально сделанные панели, которые и вписыва-ются идеально, и обеспечивают диалог с окружением, и при этом нет спекуляции на московской телесности, которую так защищали градостроительные советы, запрещая стекло в московском центре.

— Стекла там у вас тоже много.

— Да, это второй предмет нашей борьбы — устойчивый стереотип, что торговое помещение не должно иметь окон. Вообще, в Москве есть несколько врагов хорошей архитектуры. Во-первых, сами архитекторы — среди них больше всего врагов, во-вторых, заказчики, в-третьих — консультанты, с которыми приходится иметь дело, когда ты делаешь что-то коммерческое. Поэтому среди американских звезд критической архитектуры есть даже такое правило — ABC, anything-but-commercial, — что угодно, только не коммерческая архитектура, только не соприкасаться с философией коммерции, с рыночной экономикой. Консультанты говорят: «Вы делаете много стекла, но мы изнутри все застроим гипсокартоном». Это идет еще из Америки 50-х, а до этого — из Франции: отношение к торговле как к ящику, в котором ничего не отвлекает внимания и можно наиболее эффективно выставить освещение, тогда как естественный свет трудно контролировать. Мы пытались доказать самим себе и заказчику, что окна могут быть. А заодно что это должен быть департмент-стор и через окна будет видно внутреннее движение покупателей. Они считали, что может быть только типичный шоп-ин-шоп, просто магазины с дверками, как любой торговый центр у метро. А мы за департмент-стор боролись, как львы, потому что мы не хотели строить все эти галереи и магазинчики, это всегда ужасно выглядит, все в руках того парня, которому принадлежит его конкретный уголок, а ты ничего не контролируешь. А мы были уверены, что департмент-стор в Москве должен заработать — почему это в Лондоне их много, а в Мос-кве не должно быть? Но мы не можем просто так говорить «нет», мы должны отвечать какими-то наилучшими решениями. Это, в общем-то, борьба, которую никто не видит и никто не понимает.

— С другой стороны — вы же архитектор, какая вам разница, департмент-стор или шоп-ин-шоп?

— Это третья история — про рынок. Нам достался участок, на котором был Центральный рынок, — я там сам покупал цветы, когда был студентом, я помню это место. Мы понимали, что это уникальная возможность сделать рынок — не такой же, какой он был, а как есть рынки в Барселоне, в Нью-Йорке, с ресторанами на галереях. Но проблемы возникли с соседями. Соседство вообще многое определило: по сути дела, размеры рынка обусловлены размерами слоновозки, которая приез-жает в цирк и должна там развернуться. Cлоновозка — она какой-то фантастической длины, чуть ли не 27 метров, понимаете, да? Оказывается, слоны, когда их возят, должны ехать так: папа, за хвост держится мама, а за хвост мамы держится детка. А если их разнять, то папа разломает всю машину. А еще выяснилось, что сзади должен быть построен жилой дом, в котором квартира была обещана какому-то такому высокопоставленному чиновнику, имя которого даже лучше не произносить. А жилой дом и рынок — это по гигиеническим нормам нельзя. И нам выдали такую бумагу с резолюцией: «Жилой дом строить. Рынок не строить. Строить небольшой торговый центр у метро». Мы стали думать и поняли, что надо делать департмент-стор. Потому что это хоть какое-то публичное пространство, хоть что-то, если рынок нельзя. Мы стали обсуждать, сколько этажей можно делать — пять, шесть, семь. Много нельзя, потому что на верхние этажи энергии нашего московского человека уже не хватает, это в Малайзии можно делать торговые помещения и на одиннадцатом. И тут, назло врагу мы вышли с такой идеей: давайте там рынок и сделаем. Торговля выше четвертого этажа не полезет, поэтому давайте мы наверху сделаем просто красивое пространство. Нам повезло с заказчиком, мы с ним уже играли в такие игры — он верит, что в архитектуре есть своя сила. Что просто могучее пространство будет ценным.

— В любом месте, что бы вокруг ни происходило?

— Существует несколько теорий насчет связи архитектуры с местом. Одна из них говорит о том, архитектор выступает, грубо говоря, как транслятор. Что формы где-то все уже есть. Архитектор приходит на место и с ним устанавливает контакт. И есть такое поверье, что место ждет какой-то архитектуры. И в этом смысле нет плохих мест. Задача в том, чтобы набраться ума-разума и не ошибаться. И здесь не может быть оправданий, мол, кто-нибудь сделал бы это еще хуже. У архитектуры есть такая сила — один дом, помещенный в скопище разрозненных объектов, может их всех помирить. Или, наоборот, снес дом — и все заработало.

— Или все можно одним домом испортить.

— Да. Вот пример, не мой, а Юрия Павловича Волчка (профессор Московского архитектурного института. — Прим. ред.) . Мы с ним шли вдоль американского посольства в сторону Арбата и смотрели на МИД. И перед нами была угловая башня Калининского проспекта и МИД, а между ними Lotte Plaza. И Юрий Павлович посмотрел на это и сказал: «Вот умудрились одним домом оба вида изгадить — и на Новый Арбат, и на МИД». Ошибки в масштабе — это самое плохое. Но вообще ошибки принципиальные — это когда ты сразу идешь по какому-то стереотипу, не даешь себе подумать, не видишь других возможностей. А в какой-то момент становится уже поздно: сначала ты формируешь дом, а потом уже дом требует чего-то от тебя.

— Вот у вас есть какие-то ошибки, про которые вы можете говорить?

— Полно. Во всех зданиях.

— Ну например.

— Вот мы делали жилой дом в Коробейниковом переулке. Там очень сложная была ситуация, узкий длинный участок, и мы решили делать очень длинный каменный дом. Некоторые доброхоты предлагали этот участок разрезать и им отдать половину — очень уж длинный, 150 метров. Мы долго очень работали над этой каменной формой, искали ритмы, как его сделать интересным и при этом оставить целым. Это было очень серьезное упражнение для нас, и до сих пор мне все эти эксперименты кажутся не бессмысленными. А вот на южной стороне мы решили делать башни стеклянные — как-то нам казалось, что объект будет тогда легче. В общем, тоже один из стереотипов, повелись на это, и не все детали хорошо получились.

— Это же смелость нужна — принимать какие-то решения и знать, что они могут быть ошибочными.

— Собственно, архитектура — это последовательное принятие решений. Ты говоришь: это будет так, а это будет так — и ты не можешь колебаться. Это здание будет все белое. Все говорят: прекрасно. Как только ты скажешь: «Но я еще не решил, может быть красное!» — вся история схлопнется, никто не поверит. А ты ведешь за собой огромное количество финансов, людей, и все верят тебе и говорят: «Давай! Старик, ты знаешь как, ну нарисуй, ты знаешь, как это будет». Это назначение результата. Ты его должен увидеть. Можно делать тысячи вариантов, смотреть, работать, объективизировать выбор, с помощью рассказа объяснять себе его — все это относится к области техник, как йога. Но в определенный момент ты должен сказать: будет вот так.

Интервью: Александр Острогорский

Дача Volgadacha

Архитектор: Борис Бернаскони (Архитектурное бюро Bernaskoni)
Место: Тверская обл., пос. Завидово
Состояние: построена в 2010 году

Издатель журнала о качественной современной архитектуре построил себе и дом такой же: простая форма (любят голландцы, французы и скандинавы), много света, чистота и пустота внутри (как у японцев), энергоэффективность (любят все).

Олег Дьяченко

владелец дачи, бывший главный редактор и издатель журнала Interni

Нельзя сказать, чтобы мы долго работали над домом, ведь он очень простой. Я Борису Бернаскони, как человеку, который, на мой взгляд, до сих пор является одним из немногих архитекторов в России, кто способен как-то воспринять и понять эти идеи — минимализма, функционализма, — я ему довольно подробно рассказал про все, что я хочу сделать. Что это будет амбар серо-черного цвета из простых досок, что это должно быть хорошо утеплено, что это будет с большими окнами. После чего он пришел в гости и принес в подарок папку с не совсем проектом, но уже практически с тем, что сейчас на фотографиях. После этого мы поправили форму окон и пропорции фасада. И все. Амбар, во-первых, потому что самая простая форма. Во-вторых, в той местности есть нечто похожее. Наверное, какое-то влияние скандинавское, рядом даже есть несколько похожих построек, скорее всего, старых хозяйственных. Я на них смотрел и думал, что такой дом впишется хорошо. Амбар для меня более привлекательная форма, чем терем. Я бы не хотел строить дом, который будет, как вставная челюсть, полностью расходиться с окружением.

В России публика дом заметила не после того, как мы его в журнале Interni напечатали, а после того, как он появился в ArchDaily и еще в полусотне иностранных блогов. Да и в Interni мы его тоже опубликовали не по блату, а потому что мы там всегда такое и печатали. Если бы нам кто-то что-нибудь такое прислал из российских архитекторов, то мы бы только такое и печатали. Но никто ничего подобного не присылал и, кажется, не делал. А почему — не знаю. Почему на Болотную только сейчас стали выходить, а в 1999-м никто не выходил? Для меня до сих пор загадка, почему люди догадываются ездить на самых современных хороших автомобилях, но при этом не догадываются строить такое же хорошее современное энергоэффективное жилье.

Училище олимпийского резерва

Архитектор: Алексей Каменюк (ТМА Пестова и Попова)
Место: Нижний Новгород, Ванеева, 110б
Состояние: построена в 2010 году

Пристроенный к старой советской спортивной школе новый корпус — образец смелой и ироничной нижегородской архитектуры. В не самом обжитом районе города школа становится единственной запоминающейся точкой — благодаря яркому цвету и простой геометрии.

Илья Мукосей

архитектор (студия «ПланАР»)

Десять лет назад мы знали архитектуру Нижнего Новгорода, а сейчас ее почти не знаем, просто информации нет — ни в интернете, ни в журналах. Притом что архитектура там всегда была очень интересная: в начале девяностых там началось буйство, сумасшедший китч — очень смелый и здоровый. Потом появились и другие течения. Рывок был мощнейший. Это их собственная школа, которая продолжает там и сейчас работать. Что всегда было в нижегородской архитектуре и есть в этом проекте — они стремятся развеселить, создать какие-то интересные объекты, с юмором, с динамикой, которые из скучного района делают по возможности нескучный, хоть небольшой кирпичик в эту сторону ставят. Училище — неплохая иллюстрация -этого подхода. Скорее всего, это не по наитию, они осознают, что нужен именно юмор, что современная архитектура не должна быть самодовольной, застегнутой на все пуговицы. Очень простыми, скупыми средствами: вот они дали красную облицовочку, вот они дали косые ножки, вот они дали зеленую полосочку какую-то. Одна, две, три, четыре детали, немножко косые переплеты окон, но едешь — и глаз зацепляется за это. Получается запоминающийся объект, который упрощает ориентацию, становится фокусной точкой в городском пространстве. Но грань тут тонкая. Играя с формой, важно не переборщить. А для этого нужна самоирония. Главное — не зарываться слишком глубоко. Тут должно быть алгебры ровно столько, чтобы от этого не нарушилась гармония.

рхитектор, президент Союза архитекторов России

Это очень профессионально сделанная вещь, и удивительно, что она появилась в городе Ярославле, где не было каких-то известных предшественников у этой архитектуры, не было примеров, хотя бы близко сопоставимых с этой горкой. Не были известны имена этих замечательных ребят. Эта вещь появилась, как часто бывает в России, без увертюры, откуда-то из атмосферы. Меня очень радует, что есть молодая энергия, которая мгновенно, при малейшей возможности, прорывается наружу — и столь продуктивно, подтверждая, что у нас есть талантливые архитекторы.

Это архитектурное высказывание сопоставимо со всем тем, что принято называть архитектурой XXI века. Тут и внимание к деталям, и владение современными материалами: бетон, стекло, облицовочный камень, изящное решение цоколя и стыков материалов. И самое главное — это не дом, это часть ландшафта, часть бульвара. Огромное пространство внешне себя почти не обнаруживает. Игра идет на уровне локализации, а не репрезентативного фасада, органического присутствия в этом месте. И это общедоступное место, наполненное разными событиями, открытыми для города. Функционально это пространство тоже хорошо организовано. Оно перетекает, струится, просматривается снаружи. По-человечески очень понятно, и людям там, очевидно, комфортно. Настоящее проектирование города, остроумное и грамотное.

Офисный центр «Белая площадь»

Архитекторы: Борис Левянт, Олег Груздев, Всеволод Шабанов (ABD architects)
Место: Москва, Лесная, 5
Состояние: построен в 2009 году

Редкий случай, когда в центре Москвы появился не просто очередной офисный центр, а новый — и, что важно, живой — квартал. Общественное пространство с площадью, фонтаном, переулками и ресторанами. Все, что на уровне глаз, — соразмерно человеку и понятно.

Григорий Ревзин

архитектурный критик

Из-за строительной экспансии, которая была при Юрии Лужкове, сейчас все так увлечены темой сохранения исторической застройки, что готовы говорить, что любой сарай XIX века лучше, чем то, что делают сегодня Александр Скокан или Борис Левянт. Так что сейчас защищать идею строительства в историческом центре бессмысленно, никто слушать не будет. Но вообще, я считаю, что Москва — город очень непостроенный. Особенно это касается площадей, полей с хаотичной застройкой по краям. Они по большей части построены в советское время и рассчитаны на прохождение танковых колонн и парадов. При этом ни одной европейской «площади-зала», соразмерной человеку, в Москве нет. Белорусская площадь — тоже не лучшее место, она такая разлапистая, со множеством ответвлений, да еще и с мостом. Нельзя сказать, что комплекс «Белая площадь» ее как-то спас, но один угол теперь выглядит более-менее пристойно. «Белая площадь» — пример современной европейской офисной архитектуры. Москва сначала была столицей первого социалистического государства, потом в ней образовался капитализм. Капитализм потребовал офисов, а у нас были только конторы, министерства и ведомства. Сначала фирмы поселились в них, но скоро возникло желание создать офисы, которые соответствовали бы сегодняшнему капитализму. При этом каждого из создателей офиса распирал пафос, будто он производит фантастическое новое явление с новой идеологией. В результате многие из первых подобных строений вообще нельзя использовать. Потом появился «Сити» — там пафоса еще больше. А вообще-то, офис должен быть просто приличным фоновым зданием. Хороший городской офис — это как хороший деловой костюм: к нему есть много требований, но главным образом он должен выражать некий уровень цивилизованности. Не может быть хороший деловой костюм с блестками. А у нас он все время с блестками.

Архитектор (бюро «Архитекторы Асс»)

Эта вещь выделяется среди того, что было сделано русскими архитекторами, как образец поэтического языка в архитектуре, на котором Бродский говорит безупречно точно. Ротонда — это глубокое и серьезное философское высказывание о взаимодействии природы, человека и архитектуры. Не хотелось бы говорить в терминах — «что художник хотел сказать своим произведением», но там чувствуется магическое излучение, которое производит эта вещь. Это множество дверей и входов, которые ведут в пустое пространство. Бродский использует в новой постройке старые двери, и среди них нет ни одной одинаковой, все они были выброшены и вот снова вернулись к изначальному предназначению. Ротонда очень точно вписана в контекст природы — посреди поля, вдалеке от леса она становится таким центром, силовым магнитом. Для меня совершенно не важно — разберут ее или она останется стоять, пока не сгниет. Мы ведь говорим не о капитальности строения, а о силе высказывания. Музыка тоже имеет тенденцию исчезать: прозвучала — и ее больше нет. То же самое иногда и с архитектурой. Можно ли назвать то, что делает Бродский, русским стилем? В том смысле, в котором Пушкин, или Мандельштам, или Пастернак являются русской поэзией. Это не русский стиль, а русский язык скорее. И, странным образом, при всей временности и нарочитой невзрачности этого сооружения, оно больше похоже на барочные постройки архитектора Борромини, чем на русские образцы: такая неожиданная проекция итальянского барокко в русских полях.

Марина Игнатушко

Дружелюбие архитектуры — качество, которое профессионалы объясняют разными точными параметрами и характеристиками. В случае же с этим домом их подсказки не нужны: фасад выглядит жизнерадостным в любую погоду. Словно солнечные зайцы скачут по нему. Структура с цветовыми пятнами — тема соседнего дома, выросшего здесь несколько лет назад и названного по-мондриановски De Stijl (голландская группа художников и архитекторов-модернистов, среди лидеров — художник Пит Мондриан и архитектор Геррит Ритвельд. — Прим. ред. ). Только у авторов De Stijl вместо современных материалов был цветной кирпич. Плотная масса их дома статична, воспринимается отстраненной, впрочем, как и огромные новые жилые -коробки на противоположной стороне улицы. «Тетрис» словно всех примирил, показав, что смена масштаба пойдет улице лишь на пользу: вместо отдельно стоящих, хотя и теплых, деревянных домиков за заборами, появилось общее-целое, подвижное, легкое. Хорошо, если это настроение со временем удастся протянуть на всю улицу.

Приветствуем вас на сайте Музее Дизайна!

Сегодня мы расскажем о знаменитых архитекторах и их самых значимых творениях.

Неоценимы шедевры, созданные великими архитекторами. Но ещё более ценен их жизненный опыт и мудрость. Великолепно развитое интуитивное мышление и точный математический расчёт позволили им создать проекты, которые будут восхищать людей ещё не одно десятилетие.

Канадский архитектор Френк Гэри как-то сказал: «Я не знаю: зачем люди нанимают архитекторов, а потом указывают им что делать».

Френк родился 28 февраля 1929 года. Его архитектурные шедевры стали туристическими достопримечательностями. Пожалуй, самое известное его здание — это Концертный Зал Уолта Диснея.

Американский архитектор-новатор Френк Ллойд Райд мудро заметил: «Врач может похоронить свои ошибки, архитектор – разве что посоветовать своим клиентам обсадить стены плющом».

Родился Райд в далёком 1867 году. За 91 год своей жизни он стал выдающимся архитектором, дизайнером, писателем и педагогом. Он был новатором, создал новую концепцию в архитектуре, так называемую органическую архитектуру.

Её суть заключается в создании гармонии между человеком и окружающей его природой. Самым известным его творением стал дом над водопадом.

Испанский выдающийся архитектор Антони Гауди сказал: «Прямая линия принадлежит человеку, изогнутая – Богу».

Родился он в Каталонии в 1852 году. Умер – в 1926. За годы своей плодотворной деятельности он создал много известных творений и прославился как практик каталонского модернизма. Пожалуй, самым популярным стало здание Каса Мила. Его экстерьер с волнообразным фасадом вызвал много споров в то время.

Храм Святого Семейства – великолепный шедевр в стиле модернизм.

Филипп Джонсон, известный американский архитектор как-то произнёс: «Архитектура – это искусство заполнять пространство».

Родился Джонсон в 1906 году. Прожил длинную, наполненную событиями, жизнь. Умер в 2005 году. Яркий представитель интернационального стиля в архитектуре, который по сути своей представляет рационалистический модерн.

Он стал основателем кафедры архитектуры и дизайна в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Филипп Джонсон прославился проектированием зданий, полностью «одетых» в стекло. Самым известным примером таких построек стал Хрустальный собор в Калифорнии. Это одно из крупнейших стеклянных зданий в мире.

Ренцо Пиано, талантливый архитектор, однажды высказал очень мудрую мысль: «Архитектура – это очень ответственная работа. Если писатель напишет плохую книгу – люди просто не будут её читать. Но если архитектор сделает плохую работу, то люди вынуждены будут смотреть на уродство в течение очень долгого времени».

Итальянский архитектор родился в сентябре 1937 года. Стал знаменитым благодаря своему таланту и новаторским проектам. Одно из знаменитых его творений – здание Нью-Йорк Таймс на Манхэттене.

Так же его детищем является 87-этажное здание в Лондоне, которое и по сей день самое высокое в ЕС.

Аргентинский архитектор Сезар Пелли очень серьёзно относился к своей работе: «Я вижу свои здания как часть города и стараюсь проектировать их ответственно и качественно».

Родился известный архитектор в 1926 году. Стал знаменитым благодаря проектам самых высоких зданий в мире. Так, башни Петронаса в Малайзии, до 2004 года были высочайшими на планете.

Заха Хадид, британский архитектор иракского происхождения, однажды очень точно отметила: «Существует 360 градусов, так зачем держаться за один?».

Её творения – призыв понять и осознать современный мир, его многообразие и постоянное изменение, движение вперёд. Здания, спроектированные талантливым архитектором, отличаются причудливостью линий. Самое известное – Центр Гейдара Алиева в Азербайджане. Его формы и экстерьер гармонично вписываются в окружающий ландшафт.

Леох Минг Пей, американский архитектор, говорил: «Архитектура – очень прагматичное искусство. Чтобы стать искусством, она должна быть построена на фундаменте необходимости».

Мэтр современной архитектуры родился в 1917 году, в 1955 – основал свою дизайнерскую фирму. Один из его знаменитых проектов – Президентская библиотека и Музей Джона Кеннеди в Бостоне. Здание служит официальным хранилищем корреспонденции Кеннеди.

Так же Минг Пей спроектировал Пирамиду для Лувра, которая служит главным входом в музей.

Голландский архитектор Рем Колхас высказал весьма философскую мысль: «Здание имеет, по крайней мере, две жизни: одну – в воображении своего создателя, другую – после постройки. И никогда эти жизни не бывают одинаковыми».

Родился архитектор в 1944 году. Известен как автор знаменитых футуристических проектов. Профессор Гарвардского университета является автором здания Casa da Musica в Португалии, которое стало иконой стиля сразу же, как только было построено.

Другим знаменитым творением стало здание Центральной библиотеки в Сиэтле. Это 11-этажное строение из стекла и стали было задумано как торжество книги, несмотря на приход цифровой эпохи.

Американский архитектор Даниэль Либескинд высказал мысль, которой и следовал всю свою жизнь: «Архитектура основана не на бетоне и стали, она основана на чуде».

Неоспоримым примером высказывания об архитектуре как о чуде стал проект Даниэля «Дом 18.36.54». Необычное название, уникальный экстерьер, причудливый интерьер. Здание гармонично вписывается в окружающий ландшафт и кажется созданием инопланетного разума.

В начале декабря скончался выдающийся архитектор – Оскар Нимейер, ему было 104 года. M24 вспоминает Нимейера, а также других архитекторов, которые проектируют в настоящее время по всему миру.

Оскар Нимейер

Нимейер – известный латиноамериканский архитектор XX века, один из основателей современной школы бразильской архитектуры. За свою жизнь он построил более 400 зданий в 18 странах. Архитектор одним из первых начал использовать художественный потенциал железобетона и привнес в современную архитектуру пластику "свободного изгиба".

В числе его работ – музей современного искусства в Нитерое и Каракасе, здание издательства "Мондадори" в Милане, здание МИД Алжира, штаб-квартира компартии Франции в Париже. Последней работой мастера был проект нового здания ресторана "Поркан" в Рио-де-Жанейро.

Однако главным проектом жизни для Нимейера было строительство новой столицы Бразилии, города Бразилиа в конце 1950-х годов. Архитектор спроектировал все главные здания города, в том числе Дом правительства, Дворец Национального конгресса, здание кафедрального собора и многие другие.

Кафедральный собор в Бразилиа. Фото: niemeyer.ru

Норман Фостер

Фостер – британский архитектор, лауреат Императорской и самой престижной премии в области архитектуры – Притцкеровской премии. Он является одним из самых востребованных архитекторов – его проекты реализуются по всему миру.

Сам Фостер называет своим кумиром архитектора и инженера Владимира Шухова, автора . В своих проектах Фостер широко использует шуховские сетчатые оболочки.

Самой известной постройкой Фостера является небоскреб Мэри-Экс в центре Лондона, построенный в форме огурца. В ней размещается главный офис швейцарской страховой компании Swiss Re. У Фостера есть реализованные проекты в Астане – монумент Байтерек (2002), "Дворец Мира и Согласия" (2006) и торгово-развлекательный центр "Хан-Шатыр" (2011). Для Санкт-Петербурга бюро Фостера разработало проект реконструкции острова Новая Голландия и торгового комплекса Апраксин двор. А для московского Пушкинского музея архитектурное бюро британца разработало .

Небоскреб Мэри-Экс в Лондоне. Фото: www.fosterandpartners.com

Сантьяго Калатрава

Испанский архитектор и скульптор Сантьяго Калатрава является автором многих футуристических построек в разных странах мира. Архитектуру испанца можно назвать бионической, для нее характерны плавные формы, которые напоминают силуэты животных и растений.

Для построек архитектора характерны сложные скульптурные формы и смелые конструктивные решение.

Он является автором художественного музея в Милуоки (США), "Города науки и техники" в Валенсии, вокзала Льеж-Гийемен в Льеже (Бельгия), а также целой серии мостов, в том числе моста Сэмюэла Бэкетта в Дублине, моста Маргарет Хант Хилл в Далласе и моста Мира в Калгари (Канада).

"Город науки и техники" в Валенсии. Фото: calatrava.ru

Ренцо Пьяно

Итальянского архитектора Ренцо Пьяно считают родоначальником архитектурного стиля хай-тек, для которого характерны использование прямых линий и форм, широкое применение стекла, пластика, металла, демонстрация функциональных элементов: лифтов, лестниц, систем вентиляции, в том числе вынесение их на фасады зданий.

Все эти черты нашли свое отражение в главной постройке архитектора – Центре Помпиду в Париже (1977). Поначалу проект был встречен в штыки, но к 1990-м годам споры утихли, и Центр стал одной из главных достопримечательностей Парижа.

В 1980-е годы Пьяно разрабатывал масштабные проекты реконструкции промышленных зон Парижа, Милана и Турина. Спроектировал Культурный центр имени Жан-Мари Тжибау в Нумеа (Новая Каледония). В 1997 году построил здание для амстердамского музея NEMO. В 1995 году архитектор был удостоен Императорской премии, а в 1998 - Притцкеровской премии.

Центр Помпиду в Париже. Фото: www.rpbw.com

Рэм Колхас

Одним из основателей и теоретиком другого направления – деконструктивизма – является голландский архитектор Рэм Колхас. Для деконструктивистских проектов характерны визуальная усложненность, неожиданные изломанные и нарочито деструктивные формы, а также активное вторжение в городскую среду.

Среди наиболее крупных проектов Колхаса: парк де ла Вилетт в Париже, музей Гуггенхайм-Эрмитаж в Лас-Вегасе, центральная библиотека Сиэтла, Дом музыки в Порту и Штаб-квартира CCTV (Центральное телевидение Китая).

Рем Колхас причастен и к ряду текущих проектов в Москве и Подмосковье, в частности, совместно с архитектурным бюро SANAA его студия разрабатывает входную зону в инноград Сколково. Кроме того, архитектор является автором концепции нового здания в Парке Горького, разработанной совместно с бюро OMA. Заслуги Колхаса перед архитектурным сообществом отмечены Притцкеровской премией.

Штаб-квартира CCTV в Китае. Фото: www.oma.eu

Заха Хадид

Еще одним представителем деконструктивизма, ученицей Колхаса и единственной женщиной – обладательницей Притцкровской премии является британский архитектор арабского происхождения Заха Хадид.

Хадид в своих проектах активно использует искаженную перспективу, выявляющую острые углы и кривые линии. Ее бюро участвовало в проектировании Центра современного искусства Розенталя в Цинциннати, Олимпийского водного центра в Лондоне, оперного театра в Гуанчжоу и здания музея наук в Риме.

Архитектор проектировала и для Москвы. Она работала над офисным зданием на Шарикоподшипниковской и спроектировала комплекс в Хорошево-Мневниках. Пока же единственным реализованным проектом Хадид является .

Оперный театр в Гуанчжоу. Фото: www.zaha-hadid.com

Даниэль Либескинд

Либескинд привносит идеи деконструктивизма в Америку. В своем творчестве он соединяет архитектуру, философию и музыку. Для него музыка – органичная часть архитектоники сооружений. Причем музыкой он занимается профессионально – архитектор даже поставил оперу и сам дирижировал в Лейпцигской опере.

Самые известные постройки архитектора – это музеи, среди них: музей Феликса Нуссбаума в Оснабрюке, Еврейский музей в Берлине, имперский военный музей в Манчестере, Королевский музей Онтарио в Торонто и Еврейские музей в Сан-Франциско. Также он является архитектором жилого комплекса Keppel Bay в Сингапуре.

Keppel Bay в Сингапуре. Фото: http://daniel-libeskind.com

Жан Нувель

Нувель – знаменитый французский архитектор, лауреат Притцкеровской премии 2008 года. Он является, пожалуй, одним и самых многогранных архитекторов. В его послужном списке есть постройки, стилизованные под классику, и ультрасовременные высотные здания, и постройки с озелененными фасадами. Кроме того, он легко использует различные цвета и материалы.

Свой прорыв в архитектуре Нувель осуществил в совместной работе с архитектурным бюро Architecture Studio над проектом здания Института арабского мира в Париже. Дальнейшими значимыми работами стали Оперный театр в Лионе, универмаг Galeries Lafayette в Берлине, Культурно-общественный центр в Люцерне, а также выставочный комплекс "Монолит", плававший по озеру Муртензее во время выставки EXPO-2002.

К недавним проектам Нувеля относятся башня Торре Агбар в Барселоне, реконструкция Музея королевы Софии в Мадриде и музей Гуггенхайма в Токио.

Алваро Сиза Виэйра

Для португальского архитектора Алваро Сиза характерна сдержанная и вдумчивая архитектура, прекрасно вписанная в окружающий ландшафт.

За годы работы архитектор реализовал более 140 проектов. Среди них: жилой квартал Малагьера в Эвора, (Португалия), Архитектурный факультет в Порто, жилой район Шиаду в Лиссабоне, музей современного искусства Серральвес в Порто, галерея Серпантин в Лондоне, район Схильдерсвик в Гааге, жилой дом Bonjour Tristesse в Берлине, офис компании "Витра" в Вайль-на-Рейне в Германии и другие.

Алваро Сиза является лауреатом Притцкеровской премии, лауреатом золотой медали Королевского Института Британских архитекторов, а также лауреатом Золотого льва - высшей премии Биеннале в Венеции и ряда других наград в Европе и Америке.

Музей современного искусства Серральвес в Порто. Фото: alvarosizavieira.com

Марио Ботта

Ботта – швейцарский архитектор. Для его построек характерны четкие, брутальные формы. Значительное влияние на его творчество оказал Ле Корбюзье, с которым Ботта был знаком.

Расцвет творчества Ботты приходится на рубеж 20 и 21 веков. В это время он создает многие культовые и культурные сооружения, свободно смешивая традиции античной и средневековой архитектуры с современными формами. Ботта является автором музея в Сан-Франциско, Базеле и Роверето, синагоги в Тель-Авиве, библиотеки в Дортмунде и Бергамо, а также церкви и часовни в Монте-Тамаро и Моньо.

Kyobo Tower в Сеуле. Фото: www.botta.ch

Софья Кондрашина